Военные рассказы и очерки - Иванов Всеволод - Страница 75

— Товарищи! — закричал Вершинин. — Что же это-о?!

Мужики молчали.

Васька полез на насыпь.

— Куда? — крикнул Вершинин.

Васька злобно огрызнулся:

— А ну вас к… Стервы…

И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельсов.

Уже дышали, гукая, деревья, и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.

Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой. Песок был теплый и крупный.

Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудели в лесу рельсы…

Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:

— Самогонки нету?.. Горит!..

Палевобородый мужик на четвереньках приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.

Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щек песок, посмотрел: голубые гудели деревья, голубые звенели рельсы.

Приподнялся на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза — как две алые слезы…

— Не могу-у!.. Душа-а!..

Мужики молчали.

— Все это понятно, Никита Егорыч, — говорил тихо Миша-студент. — Васька не верит в тупость машиниста, а Син Бин-у верит. Он даже с помощником машиниста сговорился, Никита Егорыч.

— А если набрехал ему этот помощник? Нет, лучше я сам…

Вершинин вскочил. И сразу же раздались обращенные к нему голоса партизан:

— Зарежет!

— Не то страшно, что зарежет, а страшно одному лежать!

— Позволь всем миром лечь, Никита Егорыч!

— Обчество не допустит, — сказал старик партизан Вершинину. — Тебе нельзя. Лучше все ляжем вместе.

Китаец откинул винтовку и пополз вверх по насыпи.

— Куда? — спросил Вершинин.

Син Бин-у, не оборачиваясь, сказал:

— Сыкуучна-а!.. Васика!

И лег с Васькой рядом.

Морщилось, темнело, как осенний лист, желтое лицо. Рельс плакал. Человек ли отползал вниз по откосу, кусты ли кого принимали — не знал, не видел Син Бин-у…

— Не могу-у!.. Братани-и!.. — выл Васька, отползая вниз.

— Ничего, Васька, — сказал ему Миша-студент. — Тут ведь дело не в трусости, а в отсутствии уверенности в действии машиниста. По-моему…

— Молчи ты! — крикнул Вершинин. — Муку какую народ принимает, а он с объяснениями. Объясняться будем потом, когда выживем.

Слюнявилась трава, слюнявилось небо…

Син Бин-у был один.

Плоская голова китайца пощупала шпалы, оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами… Оглянулась…

Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глазами.

Син Бин-у лег.

И еще потянулась вверх голова его, и еще несколько сотен голов зашевелили кустами и взглянули на него.

Китаец опять лег.

Корявый палевобородый мужичонка крикнул ему:

— Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер-то бы оставил. Куда тебе ево?.. Ей!.. А мне сгодится!..

Син Бин-у вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок…

Тело китайца тесно прижалось к рельсам.

Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно-багрово блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо; как голубое сукно были деревья…

И труп китайца Син Бин-у, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий перезвон рельсов…

Шурка — помощник машиниста — напряженно прилип к смотровой щели. Машинист Никифоров, с раздражением глядя на его круглые, побелевшие от страха щеки, спрашивал:

— Чего видишь? На пути чисто али есть кто?

— Вроде бы конь… али теленок, господин машинист. — Он отрывается от щели и быстро говорит: —Человек! Лежит на рельсах и руками машет. Раненый, должно.

— Прибавь ходу!

— Как прибавь ходу, господин машинист? По инструкции…

— А я тебе, Шурка, говорю, прибавь ходу! А если боишься его перерезать, так я его из пулемета пристрелю…

Машинист Никифоров поднимается по лесенке кверху, где в будке над паровозом — пулемет.

— Не сметь!

Шурка хватает за ремень машиниста. Тот с размаху бьет его по лицу. Шурка отшатнулся, но ремня не выпустил.

Он схватил гаечный ключ и, угрожая им машинисту, повторил:

— Не сметь!

Тупо соображающий машинист наконец обиделся всерьез.

— Убью, мерзавец!

— Останавливай машину!

— Вот я тебе покажу — останавливай! — И ударил его наотмашь.

Шурка, почти в беспамятстве, отброшен к дверям. Но, быстро опомнившись и схватившись руками за голову, он истошно кричит:

— Убили-и!..

— Кого убили? Где убили? — растерянно бормочет машинист.

— Посмотри! Человека зарезал, сволочь!

Машинист Никифоров растерян. Шурка хватает его за ворот, тащит к дверям, с трудом открывает их.

— Смотри!

Выстрел. Другой.

Машинист Никифоров закрывает двери и падает.

Бронепоезд все еще движется.

Шурка тяжело ранен. Однако, собрав последние силы, он подползает к рычагу.

Паровоз дернулся. Замер.

— Крышка, — сказал Обаб. — Крышка, господин полковник. Уж я мужиков знаю.

— Что, что? Чья крышка хлопнула?

— Наша.

— Послушайте, — сказал Незеласов, потянув Обаба за рукав.

Обаб повернулся, поспешно убирая спину, как убирают рваную подкладку платья.

— Стреляют? Партизаны?

— Послушайте!..

Веки у Обаба были вздутые и влажные от духоты, и мутно и обтрепанно глядели глаза, похожие на прорехи в платье.

— Но нет мне разве места… среди людей, Обаб?.. Поймите… я письмо хочу… получить. Из дому, ну!..

Обаб сипло сказал:

— Спать надо, отстаньте!

— Я хочу… получить из дому… А мне не пишут!.. Я ничего не знаю. Напишите хоть вы мне его, прапорщик!.. — Незеласов стыдливо хихикнул: — А… незаметно этак, бывает… а…

Обаб вскочил, натянул дрожащими руками большие сапоги, а затем хрипло закричал:

— Вы мне по службе, да! А так мне говорить не смей! У меня у самого… в Барнаульском уезде… невеста!.. — Прапорщик вытянулся, как на параде. — Орудия, может, не чищены? Может, приказать? Солдаты пьяны, а тут ты… Не имеешь права… — Он замахал руками и, подбирая живот, говорил — Какое до тебя мне дело? Не желаю я жалеть тебя, не желаю!

— Тоска, прапорщик… А вы… все-таки… человек!

— Жизненка твоя паршивая. Сам паршивый… Ишь, ласки захотел!

— Вы поймите… Обаб.

— Не по службе!

— Я прошу…

Прапорщик закричал:

— Не хо-очу-у!..

И он повторил несколько раз это слово, и с каждым повторением оно теряло свою окраску; из горла вырывалось что-то огромное, хриплое и страшное, похожее на бегущую армию:

— О-о-а-еггты!..

Они, не слушая друг друга, исступленно кричали, до хрипоты, до того, пока не высох голос.

Полковник устало сел на койку и, взяв щенка на колени, сказал с горечью:

— Я думал… вы, Обаб, — камень. А тут — леденец… в жару распустился!

Обаб распахнул окно и, подскочив к полковнику, резко схватил щенка за гривку.

Незеласов повис у него на руке и закричал:

— Не сметь!.. Не сметь бросать!

Щенок завизжал.

— Ну-у!.. — густо и жалобно протянул Обаб. — Пу-у-сти-и!

— Не пущу, я тебе говорю!..

— Пу-усти-и!

— Бро-ось!.. Я!..

Обаб убрал руку и, словно намеренно тяжело ступая, вышел.

Щенок тихо взвизгивал, неуверенно перебирал серыми лапками по полу, по серому одеялу. Похож на мокрое ползущее пятно.

— Вот бедный, — проговорил Незеласов, и вдруг в горле у него заклокотало, в носу ощутилась вязкая сырость; он заплакал.

Мужики сняли шапки, перекрестились за упокой.

— Окапывайся теперь! — сказал им Вершинин. — Бронепоезд остановили, но огня из него жди много.

И мужики побежали окапываться.

Вершинин, чуть сутулясь, шел вместе с Васькой вдоль окопов.

Так он вышел к повороту, откуда виден мост через Мукленку.

— Никита Егорыч, позволь загладить… первым в бронепоезд вступить!

Не отвечая, Вершинин поднялся кверху и, крепко поставив, будто пришив, ноги между шпал на землю, долго глядел в даль блестящих стальных полос на запад.