Укрощение огня (СИ) - Абзалова Виктория Николаевна - Страница 3

Торопятся, — усмехнулся Аман, — боятся, что не довезут, и он успеет умереть, пока еще вся ответственность за дорогую игрушку лежит на них… Юношу даже смех разобрал, когда он представил разочарование и ярость своего нового хозяина: как же, половину сокровищницы готов был отдать за прекраснейшего наложника, торжество чувственности, искушение живым совершенством! А получит высушенную солнцем дохлятину, воняющую потом, пылью и собственной мочой. Разве не забавно?

Что получит, то и получит! — Амани окончательно провалился в тяжелое забытье, из которого уже не в силах был выбраться.

Он не видел гор, зажавших путников в своем кольце, не слышал резкого окрика предводителя отряда всадников окруживших маленький караван тогда, когда по расчетам должна была показаться крепость, зато реакция командира на пространный ответ старшего из двоих отправленных с наложником евнухов была бурной.

— Знайте, что вы, нечестивцы, посмели оскорбить сразу двух князей! — напыщенно вещал Шукри, бросая пренебрежительные взгляды на простые черные одежды горских разбойников, — ибо мы везем сиятельному Сакхр аль Мансуру в дар от благороднейшего Аббасса Фатхи аль Фоад того раба, что поразил гостей моего господина своим танцем на пиру…

Мужчина, которого от остальных воинов отличали только дорогие ножны у пояса да более богатая сбруя на скакуне под ним, изумленно приподнял брови и расхохотался, ткнув кнутовищем в сторону каравана.

— Неужто?! И где же это диво?

— Кто ты такой, чтобы расспрашивать? — Шукри надулся еще важнее.

Опять грохнул дружный смех, но предводитель горцев оборвал его взмахом руки и просто сдвинул край свернутого в тюрбан ихрама, до сих пор скрывавший нижнюю половину его лица.

— Тот, к кому ты едешь.

Темно-карие, цвета кофе, глаза тяжело глянули сверху вниз на побледневшего евнуха, и словно по воле джина, в единый миг перед ним оказался не необузданный горский вожак, а грозный князь, безжалостный повелитель и вполне может быть, что и в действительности колдун, способный раздавить его как букашку. От какого-то вовсе уж близкого к смертному страха, бедняга лишился языка, только дрожал, не в силах отвести глаз и горько упрекая Аллаха, что твердь под ногами не желает разойтись и укрыть его от этого жуткого взгляда, казалось вынимавшего душу…

Названный Сакхр аль Мансуром мужчина понял без разъяснений. Теперь взгляд быстрее коршуна метнулся к носилкам, он направил коня без тени сомнений в том, что никто не посмеет преградить ему дорогу. Никто не посмел. Не слезая с седла, черный князь оценил состояние юноши, кнутовищем сдвинул бинты на едва колеблющейся груди и коротко дернул углом рта:

— Кадер, Тамид — к Фархаду! Эти куски ослиного навоза почти уморили его!

Воинам не понадобилось объяснять приказ: дар, хоть и основательно подпорченный, был принят.

— Я слушаю, — больше не смотря на спешно увозимого юношу, уронил Мансур, придавив самовольных посланников будто могильной плитой.

В первую минуту идея показалась хорошей, но причитания о грязных бандитах, от которых чудом удалось отбиться, оборвал свист плети, Шукри с визгом покатился по земле, прижимая к лицу ладони, из-под которых начала капать кровь.

— Кто еще считает меня глупцом? — все так же негромко поинтересовался Мансур.

Становиться калеками из-за какого-то раба, воинам из охраны каравана не хотелось, но о событиях в серале господина, они, понятное дело, не знали. Биться? Так этих больше, а по ущелью к тому же наверняка расставлены лучники. Выбор был прост и Абдул его сделал.

— Амани сам сотворил это собой, после того, как услышал слова господина Фоада о даре тебе. Невольника следовало бы покарать, но господин не отменяет своих приказов и не берет назад своих слов. В пути Амани стало хуже. — Абдул умолк почтительно. Само собой, что повествовать об интригах наложников и истории с ядом, евнух не стал.

— Сам? — переспросил князь, от его усмешки Абдул поежился. — Ничего, о каре для моего раба я тоже подумаю сам. Твой господин прав, и я передам ему благодарность.

Одарил последний раз взглядом, — словно горным обвалом накрыло, — и бросил через плечо, разворачиваясь:

— Отойдите к оазису, где были день тому, вам доставят пищу и прочее необходимое. В крепость чужим хода нет…

Кашляя от поднятой копытами пыли, Абдул, как и его товарищи по тягостной и в высшей степени сомнительной миссии, истово поблагодарили Создателя за подобное Его милосердие.

3

Сумерки пали топором палача, отсекая цепкие щупальца прошлой жизни от неведомого до поры будущего. Сыпался песок, отсчитывая время. Сухие пальцы с аккуратной бесстрастной точностью заканчивали обтирать уксусом распростертое на узком ложе обнаженное тело юноши, когда раздались шаги, и в серую комнатку вошел господин всей цитадели… Окинув быстрым взглядом представшую перед ним картину, отрывисто бросил:

— Что?

— Рану я вычистил, — не прерывая своего занятия, бесстрастно отозвался лекарь. — В остальном… он молод, был телесно здоров и развит. Может, и поднимется, Амир…

Фархад уже деловито убирал инструменты и прочие принадлежности, не тратя время на поклоны и витиеватые хвалебные эпитеты своему князю: достоинства человека не зависят от пустого сотрясения воздуха, они проявляются и утрачиваются независимо от того.

Господин тоже не осадил старого лекаря, задумчиво разглядывая самого пациента, однако интересовала его отнюдь не стать новоприобретенного искуснейшего наложника, а, очевидно, совсем иное. Мужчина хмурился все сильнее, и внезапно развернулся к выходу — даже резче, чем обычно, заставив в удивлении дрогнуть полуседые брови. Прежде, чем заслуженный лекарь окликнул своего князя, тот удалился широкими шагами, забыв запахнуть за собой дверь, однако побеспокоившись накинуть простыню, чтобы прикрыть наготу своего нового невольника.

Амир вернулся тогда, когда тонкий молодой месяц почти пропал с небосклона. Медленно ступая, он нес в ладони простую деревянную чашку с желтовато-мучнистым снадобьем, взвесью оседающим на дне. Пожилой лекарь неодобрительно покачал головой, но его господин лишь усмехнулся в ответ на молчаливый протест:

— Если он выживет, значит я прав, если нет… что ж, он так танцует, что стоило попытаться!

И опять Фархад не мог сдержать изумления: он знал своего повелителя с рождения, и сейчас видел, что предположение о возможной смерти раба тревожит князя куда больше, чем было бы ожидаемо.

Мужчина же не тратил времени попусту и заступил к кровати, запуская другую руку в смоляные кудри. Он бережно приподнял раненого, пододвигая подушки под плечи и спину, и поднес чашу к сомкнутым плотно губам.

Увы, напоить юношу, да еще так, чтобы не расплескать ни капли драгоценного лекарства, оказалось нелегким делом! Аман не разжимал губ, бессознательно отворачивался от чашки, заметался, уходя от настойчивых рук, пытавшихся влить в него питье.

— Хочешь жить — пей! — раздраженно приказал князь, заметив, что сплошной занавес ресниц дрогнул слегка, приоткрывая живую тьму взгляда, поддернутую пеленой боли и жара.

Пока не успевает задуматься, человек всегда хочет жить! Амани послушно сделал несколько глотков, но безжалостный хозяин не оставил его в покое, пока все снадобье не было выпито. Потянувшись не глядя, плеснул воды из кувшина, разболтав осадок, вновь заставил осушить до дна, и только после этого отстранился, позволив юноше забыться.

Однако Амир не торопился уйти, хотя до рассвета оставались считанные часы, а он не ложился вторые сутки. Сидя рядом, мужчина слушал, как успокаивается пульс и дыхание раненого юноши до тех пор, пока не убедился, что оно стало ровным, а беспамятство сменил исцеляющий сон. Поднимаясь, в недоуменной задумчивости он коснулся пальцами щеки наложника — бархатисто нежной и гладкой, хотя никаких сомнений в физической полноценности танцора быть не могло совершенно, — и спросил, не ожидая ответа:

— Как же твой господин решился с тобой расстаться?