Ловец бабочек. Мотыльки (СИ) - Демина Карина - Страница 83

Она щебетала и кокетливо обмахивалась веером из слоновой кости. Украшенный снимками самой панны Земпольской-Словенич, усатого мужчины и двух пухлых детишек, тот был нелеп.

С одной стороны крупные каменья.

С другой этакое… рукоделие.

— Вижу, вам нравится? — она повернула веерок. — Я сама придумала! У меня приятельница одна сделала так, но она только мужнину поместила, а я подумала, что мне одной мало. И зачем муж? Я его каждый день, почитай, и так вижу, а вот детки и батюшка — дело иное… а вы так любезны… вот мой муж всегда хмурый и недовольный…

— Как он может…

…сапфиры.

…топазы… бриллианты… она не привыкла считать деньги. И если уж не получилось с женитьбой — может, к лучшему, то почему бы не завести любовницу?

Для начала.

…а там… жизнь непредсказуема. И легко представить, как некая особа, к коей прелестница, судя по всему, сильной симпатии не испытывает, вдруг отходит в мир иной. А печальная вдова ищет утешения.

И находит.

— Вы удивительная женщина, — сказал он с придыханием.

— А то, — ответила она.

Веерочком махнула.

А потом взяла и ткнула им в руку.

— Ой, простите… — она захлопала ресницами. — Что-то голова закружилась…

— Это от воздуху, — поспешил уверить Анджей. — Воздух в наших краях очень уж свежий, такой не всякая голова выдюжит… и комарье злобное…

Он хлопнул себя по руке, потому как комар и вправду куснул и этак люто, если пробил и пиджак, и рубашку. А надо было послушать маму, вздеть и пальтецо, пусть и шитое по прошлогодней моде, однако…

Голова вдруг закружилась.

И так, что вылетели из нее все планы, и мысли все… и вдруг стало невмоготу стоять, он бы лег, прямо где стоял, если б не крепкая женская ручка. Она-то и удержала.

И взмахнула, извозчика подзывая…

Анджей слышал короткий разговор.

И почувствовал, как его поднимают.

Тащат.

Кидают не на сиденье, а на пол, прикрывая сверху дерюжкой. А там извозчик свистнул и понеслось… сознание вернулось, тело же осталось неподвижно. Он дышал.

И смотрел на крепкие носы туфелек панны Земпольской-Славенич. На край подолу с пятнышками грязи и жестким уголком нижней юбки. И еще на собственную скрюченную куриной лапой руку.

Куда?

Кто?

И главное, за что?

Меж тем, если бы сыскался свидетель сего похищения, он сказал бы, что повозка, запряженная гнедой лошадкой, свернула б на Троецкую, а с нее, верно, добралась до Машкинского тяжа, откуда улочки расходились, что весенние ручьи по проталине. И уж там-то, средь домов, строенных в беспорядке, затерялась бы. Поди, угадай, у какого высадила престранную панночку с ея кавалером, изволившим набраться до полнейшего безобразия. И оттого панночка бледна и сердита. Бровки нахмурила. Губки поджала. Нет-нет и пнет несчастного.

Его от кучеру жаль не было, хотя и самому случалось погулять, но не так, чтоб вовсе утратить всякое обличье человеческое.

Панночку встретили.

И подняли пропойцу под белы рученьки.

Внесли в дом, один из многих, от прочих этот отличался разве что чистотой двора да парой гортензий, зацветших не к поре. Для толкового ведьмака сие стало бы знаком, но… откудова в захолустье толковому ведьмаку взяться-то?

Анджей на гортензии вовсе не глянул.

Он силился совладать с телом, но оно, будто набитое волглым пером, было неуютно, непривычно. Он чуял, как волокли его по ступенькам, сперва вверх, а после вниз. И ноги его, туфли, за которые тридцать злотней уплочено было, стучали по этим самым ступенькам.

Носы обдирали.

Он вдыхал запахи — старого дома, влажного дерева и опия, что тут курили давно и с немалым удовольствием, до которого соседям дела не было. Он смотрел на пошарпанные панели, некогда роскошные. И на занавеси… на лампочку, что стала единственным украшением подвала.

На стол.

— Разденьте его, — велела мучительница, сама снимая перчатки. Она скинула и шубку, и шарфик кисейный. На деревянных плечиках повис и кардиган.

Самого Анджея тоже раздевали, грубо, нимало не заботясь, чтоб сохранить целостность костюма.

— А сукно-то ладное, — прозвучало совсем рядом.

Голос грубый.

Некрасивый.

— И лоскутка найти не должны. Смотри, головой отвечаешь…

Его распяли на столе, захлестнули вокруг запястий ременные петли. Подтянули до хруста в суставах. Стол был жесткий, занозистый, и еще подумалось, что, лежащий на нем, он смешон и жалок.

Голый мужчина в принципе выглядит донельзя жалким.

А уж тут…

— Вы, верно, гадаете, за какой надобностью вас пригласили… — Стефания обмакнула полотенце и отерла лицо, избавившись и от пудры, и от румян. И лицо это преобразилось.

Черты острые, лисьи какие-то.

Неприятные.

Узковаты губы. Щеки плоски. Подбородок заострен. Шея длинна… а ожерелье не сняла, напротив, провела по нему пальчиками.

— Я была бы рада продолжить беседу в обстановке иной и, поверьте, была бы она чинна и нетороплива, однако, как выяснилось, у нас с вами не так много времени осталось.

Она присела рядом и потерла в пальцах прядь его волос.

Понюхала.

— Воск от Аскольди? Я тоже им пользуюсь. Хорош… люблю качественные вещи… но увы, мир меняется и хорошего в нем все меньше. Потому-то меня и печалит, когда исчезает еще что-то… или кто-то…

Она воткнула булавку в пятку.

Боль была далекой и ненастоящей.

— У тебя есть еще время подумать, — булавку она положила на столик, где, помимо булавки, виднелись ножи всяких размеров и форм самых удивительных. И столик подвинули, позволяя ему разглядеть, что не только ножи. Были и клещи.

И щипцы.

И еще что-то, чему он не подобрал названия. Главное, он вдруг осознал: ему не позволят выйти из этого подвала живым. А смерть… смерть его будет зависеть от того, заговорит ли он. А если заговорит, то что именно скажет.

— Й-а…

Ему удалось разлепить губы.

— Не торопись, — его мучительница похлопала по щеке. — Теперь у нас есть время. Не так много, как хотелось бы… это ж надо, привлечь внимание полиции. А ваш воевода… не хотелось бы с ним связываться, да… это повезло, что я туточки проездом, к вечеру вот поезд… а тут заказ… так что до вечеру управимся…

— Йа…

— Паралич скоро пройдет. Ждать уже недолго.

Она погладила Анджея по щеке.

— И мы поговорим… ты мне расскажешь все-все. И тогда смерть твоя будет легкой. А если нет, то… сам виноват.

Ее улыбка была холодна, как камни в ее ожерелье.

Неправильно!

Не так должно было быть!

Он… он ведь почти добился успеха… он почти сумел… он всю жизнь хотел одного — разбогатеть. Деньги — это свобода… у других они были, а он вынужден был зависеть от матушкиных подачек, потом — от прихотей Белялинского, который с ним скупился, позволяя своей женушке швырять золото направо и налево. Разве это преступление, желать денег?

— Итак, поговорим… — она подвинула стул ближе. — Зачем ты убил ту девочку?

— Я н-не…

Язык шевелился с трудом.

— Это не я…

— Упрямишься?

…нет.

…он ведь не дурак. Он совсем не дурак… и его единственный шанс выжить — убедить это чудовище в прекрасном обличье, что к смерти той дуры-купчихи он отношения не имеет. Он лишь… он лишь помог немного… не в смерти, нет…

— Я… мы… мы встретились, когда… Белялинский отправил меня в Познаньск… надо было документы на подпись отвезти… а этого дома не было… она открыла, — говорить, когда горло пересохло и стало мертвым мертво, что пустыня Хинай, тяжело. Но вряд ли ему позволят напиться. — Я сразу понял… понял, что она… одинока… я чувствую таких… неудачниц…

— Отчего ж? — в руке девки появился крохотный ножик, почти игрушечный, вот только клинок его треугольненький поблескивал вполне по-настоящему.

— Она… романтичный образ… шаль на плечах… волосы распущены… роман… и плакала. Я спросил, отчего… она ответила… и мы заговорили… мы проговорили недолго. Она документы забрала, а мне велела уходить. Она знала, что если меня увидит ее брат, то встретиться больше не позволят.