Однажды в Париже (СИ) - Кристиансен Ребекка - Страница 27

Чтобы попасть в лифт, нам придется долго ждать. Я предполагала, что Леви будет жаловаться, нервничать и ныть, но он ведет себя довольно спокойно. Боюсь, что это знак надвигающейся внутренней бури, но, когда пытаюсь вывести его на разговор, («Посмотри на эту собаку! Прическа этого парня такая забавная! Смотри, мим!») он реагирует на меня довольно неплохо. Под «неплохо» я подразумеваю то, что он ворчит не злобно, а одобрительно.

Я делаю еще кучу фотографий, на которых мы корчим рожицы, высовывая языки к металлическим столбам и делая вид, будто облизываем разделительные веревки. А потом делаю еще одну серию снимков, которую назвала «Кашель Леви в разных местах». Я говорю ему встать под деревом и покашлять там. Покашлять около огромной «ноги» Эйфелевой башни, напротив толпы туристов, стоящих группой и показывающих знак мира. На каждой фотографии Леви просто стоит со сморщенным лицом, прижав кулак ко рту. Не знаю почему, но это смешно. Я смеюсь также, как хохотала в «Волмарте», читая названия любовных романов.

Наконец, мы оказываемся внутри лифта. Людей довольно много, но я уверена, что около Леви много свободного места. Он стоит около окна и наблюдает, как огромные канаты поднимают кабину лифта.

— Хм, — говорит он. — Лифт поднимается по диагонали. Я думаю, в этом есть какой-то смысл. «Ноги» башни же наклонены.

Я ощущаю в животе какое-то странное чувство, и оно только усиливается, когда лифт начинает подниматься. Знаю, что подъем совершенно безопасен, но тот факт, что мы двигаемся под наклоном, немного напрягает. Мы поднимаемся все выше и выше по диагонали или даже немного в сторону. Смешение направлений движения заставляет меня чувствовать неустойчивость. Я закрываю глаза и хватаюсь за поручень, пока лифт не останавливается. Открываю глаза и, когда мы выходим из лифта, притворяюсь, что мы все еще на уровне земли.

Почти так и ощущается, при условии, что и на земле сильный ветер сердито свистит и разрывает одежду. При условии, что и с земли можно было бы видеть верхушки деревьев и башню Монпарнас. Она – единственная вещь поблизости, такая же высокая, как и Эйфелева башня.

Так что это определенно не уровень земли.

Мы стоим на твердой полу далеко от всяких ограждений. Народу все еще много, и люди осаждают сувенирный магазин.

— На Эйфелевой башне есть ресторан? — спрашиваю я у Марго, указывающей в направлении дверного проема, где стоит дежурная по этажу и приветливо улыбается приближающейся группе туристов.

— Даже два, — отвечает Марго, смеясь.

Непонятно как, но этот факт я упустила, когда готовилась к поездке. Башня словно самостоятельный остров. Ты можешь остаться здесь навсегда.

— Только столик нужно бронировать как минимум за месяц, — добавляет Нико. — Но я слышал, что еда там просто замечательная.

Yе думаю, что смогла бы есть на такой высоте, даже если бы попыталась. Леви, как ни странно, в полном порядке. Держа руки в карманах, он просто стоит и осматривается.

— Пойдемте на второй уровень, — говорит он, после того как мы побыли здесь несколько минут.

— Ты не хочешь зайти в сувенирный магазин? А как же брелок с башней?

— Есть парни, которые продают их и на земле.

— Мы должны привезти что-то маме, Джошу и всем остальным.

Леви кивает:

— Давай купим что-нибудь для них, когда спустимся. Ты должна делать покупки на земле.

Я не могу понять. Это одна из его странных заморочек или он просто использует придуманную им же самим метафору, что не нужно делать покупки необдуманной с головой в облаках.

— Хорошо, Леви, — соглашаюсь я, беря его за руку.

Мы находим лифт, который поднимет нас до второго уровня. Сейчас я не могу представить себя, медленно поднимающейся по лестнице с больными ногами от того, что они должны пройти тысячу семьсот ступенек. Менее страшно, более полезно и рационально подниматься на лифте. Чистый это опыт или нет.

Во время движения на третий и последний уровень лифт переполнен. Мы с Леви пристроились за матерью, держащей за руку мальчика трех-четырех лет. Пока мама разговаривает с подругой на французском, парнишка засовывает брелок с Эйфелевой башней себе в рот. Мама охает и вытаскивает брелок изо рта сына.

— Что я тебе говорила? — по-французски ругает она мальчика.

— Эйфелеву башню в рот не кладем, — удрученно произносит парнишка.

Я прикрываю рот, чтобы сдержать смешок. Фраза «Эйфелеву башню в рот не кладем» произнесена с идеальным французским акцентом тоненьким детским голоском.

— Почему ты смеешься? — спрашивает меня Леви.

Я показываю на мальчика и шепчу:

— Французский акцент малыша такой замечательный.

— Прикольно, — с невозмутимым видом произносит брат.

Лифт начинает двигаться. Я крепко сжимаю руку Леви.

Мы.

Так.

Высоко.

Никто никогда не рассказывает об этом, говоря о Эйфелевой башне. «О, это красиво, это символ великой французской нации, это чудо инженерии, бла–бла–бла». Что вы никогда не услышите – так это «черт подери, эти облака выглядят так близко».

Верхний уровень – это просто смотровая площадка. Она полностью огорожена и можно не опасаться падений, либо прыжков. Тем не менее, я немного разочарована, что нет никаких выступов. Только потому, что когда-то прочитала роман (теперь понимаю, что он был ужасен), в котором влюбленный чудак прошелся по краю верхнего этажа Эйфелевой башни. Этот романтический и смертельно опасный образ теперь уничтожен навсегда.

Но если забыть об этом, то верхушка Эйфелевой башни прекрасна.

Можно видеть все на километры вокруг. Гора Монмартра с удивительным белым строением Базилики Сакре-Кёр. Триумфальная арка в центре кольцевого перекрестка. Лувр, купол Пантеона, стекло музея д’Орсе. Все это видно. А вдалеке, словно нарисованный в двухмерном пространстве, я могу видеть Нотр-Дам. Он ждет меня.

Можно забыть про Версаль. Эйфелева башня и этот вид намного лучше.

Я стою около поручня и очень долго смотрю на город. Ветер сильно растрепал волосы и теперь каждый, кто стоит рядом со мной, рискует попробовать их на вкус. Леви рассматривает устройство смотровой площадки, а не на открывающийся перед нами вид. Он хватает решетку, окружающую нас, и пытается расшатать ее. Естественно, она не двигается.

— Крепкая, — говорит он. — Это хорошо.

— Если бы не была, то ветер сдул бы нас обратно в Сиэтл, — замечаю я.

— Смотри, — говорит Леви, показывая на мутное окно позади нас. Там находится небольшая комната с жутким манекеном внутри, одетым в военную форму.

— Там был радиопост в начале войны. — Я оборачиваюсь, когда Нико произносит эти слова. Он тоже всматривается в небольшую комнатку, улыбаясь манекену.

— Безумно вот так было находиться здесь, — говорю я. — Так одиноко.

— Да, дедушка говорил, что было немного одиноко. Только радио составляло ему компанию.

— Твой дедушка? Он здесь работал?

Нико кивает:

— В начале. До оккупации.

— Это так здорово, — восхищенно произношу я. — Ты часто сюда приходил? Он когда-нибудь приводил тебя сюда?

Нико только качает головой и уходит обратно. Я не знаю, было ли это «нет» только на один вопрос или на оба. Леви тоже уходит, внимательно изучая пол.

Я нахожу Марго, когда та проводит пальцем руки по многочисленным инициалам и сообщениям, выцарапанных на поручнях.

— Нико мне только что сказал, что ваш дедушка работал в этой маленькой будке радиооператором, — говорю я.

Она кивает с улыбкой на лице:

— У него была удивительная жизнь, — подтверждает Марго.

Марго задумывается на некоторое время. Я смотрю, как Леви, стоящий в нескольких шагах от нас, засунув руки в карманы, разглядывает город. Надеюсь, ему здесь не слишком холодно.

— Я тебе говорила, что у дедушки была пекарня в том же здании, что и сейчас? — уточняет женщина.

Я киваю.

— Это было до войны. Во время Французской оккупации он оставил это дело. В пекарне дедушка прятал еврейских соседей. — Марго щурится, смотря на открывающийся вид, и в ее глазах можно заметить боль, когда она смотрит выше уровня горизонта.