Две недели – разве это срок, чтобы полюбить? Кира зажмурилась. Полюбить, потерять голову, разнести сердце в клочья, сойти с ума, перевернуть всё с ног на голову у неё получилось в

рекордные сроки. С одного взгляда, от нескольких слов. Две недели – это время, чтобы

принять. Все перепады настроения, странные и шальные мысли, постоянное ожидание звонка, стремление закрыться, спрятаться и тут же – раскроить рёбра, выпустить в небо душу – Кира

уже поняла, что это значит. Влюблена – мягко сказано. Киру накрыло с головой, со всеми её

правилами, притязаниями, мыслями, поисками… Накрыло, вынесло, как половодье выносит со

дна лежалую осеннюю муть, срезало, как ледоход срезает песчаные берега, меняя русло…

Оставило одно – чистое, как ключевая вода.

Кира долго сидела, зажмурившись, сжав кулаки, до рези под ногтями, закусив губу, не замечая, что плачет, плачет от того, что нежданная, нежеланная, огромная любовь сорвалась лавиной,

погребла, растворила её в себе, звенящими струнами врезалась в подушечки пальцев, залила

невозможными красками полотно обычной жизни, встала во весь рост внутри, взламывая все

обручи на сердце, распахивая окна души навстречу ураганному ветру…

Зябко вздрогнули плечи, разжались кулаки, стихло бешеное танго, звучавшее внутри… Делай

что должен, и будь что будет… Кира отрешённо поднялась из-за компьютера, умылась ледяной

водой, прошла на кухню, налила кофе, встала у окна. Ровно две недели назад в её жизни не

было ничего более волнительного, чем наступающая весна. Всё изменилось, и теперь Кире

придётся учиться жить заново.

- Что ж. Будем.

Самый проверенный способ отрешиться от мучительных мыслей – работа, причём чем больше

и чем более срочная, тем лучше. Но, как оказалось, не в этом случае. Кира работала как

заведённая: писала, встречалась с людьми, ездила в командировки, опять писала, но никакая

нагрузка не помогала – сердце не помещалось в теле, мешало дышать, от него дрожали мышцы

живота, каждый вдох приходилось буквально проталкивать внутрь. Это были невообразимые

ощущения. Кира поняла, что не может отказаться ни от одной минуты полноты жизни. Ей

одновременно казалось, что она может обнять своим сердцем весь земной шар, весь космос, и в

то же время она казалась себе маленьким лёгким пёрышком, на которое дунь – и нет его…

Кира стала много ходить ночами, когда город притихал. Ей хотелось выходить ногами

огромную любовь, чтобы она хоть чуть-чуть отпустила и позволила дышать и думать.

Возможно, если бы Кира могла с кем-то поговорить о том, что случилось с ней, ей стало бы

легче. Но говорить было не с кем, оставалось только писать. И Кира писала, выплёскивая на

бумагу слабую тень от бури, творящейся внутри неё. Впервые Кира столкнулась с тем, что весь

её словарный запас беден и бледен, с тем, что невозможно объяснить и хотя бы лёгкими

штрихами облечь в образы. Кира опять отчаянно жалела, что она не художник и не композитор.

Самый грубый инструмент – это слова. Хотелось смешать звуки, краски, воздух, пламя и воду и

создать эту невероятность, эту непостижимость, творящуюся внутри.

Очень часто Кира замирала на набережной, не замечая ночного холода и весенней изморози.

Она могла упереться взглядом в скачущие отблески света на воде и думать, думать, думать…

чувство изводило её, изматывало и в то же время было настолько бесконечно и переполняло

силами, что долго выносить это противоречие было невозможно. Александра не звонила. С того

звонка прошло уже две недели, и Кира беспомощно надеялась, что звонка, встречи и

разговоров не будет. И пусть не случится эта история с игрой власти с человеком. По большому

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

счёту, контракт отрабатывался, человеческие истории писались – и со стороны причастных, и

со стороны отрицающих, не было только того интервью, которое Кира задумывала как

стержень истории. Но, может быть, это и к лучшему. Потому что Кира не представляла себе, как она сможет говорить с Александрой, если она даже сейчас, вдали от неё, едва может

дышать.

Кире казалось, что она раздвоилась. Да, она внешне вела обычную жизнь: отвечала на звонки, беседовала с редакторами, выполняла заказы, но внутренне она была будто вне реальности. Ей

хотелось разбить телефон, не включать компьютер, пережить свалившееся на ней сумасшествие

в полном одиночестве. Ей не хотелось никого видеть, ни с кем разговаривать, кроме одного

человека, встреча с которой была так же нереальна и иллюзорна, как привычное утверждение

«всё хорошо» на вопрос «как дела»…

Кире казалось, что внутри неё звенит хрустальный ветер, гремит летняя гроза, бушуют

штормовые волны, но внешне, кроме, может, невероятно блестящих глаз, ничто не выдавало её

смятения. До встречи с Александрой Кира даже не предполагала, что может быть такая

невыносимая потребность в человеке. Она прочитала о Шереметьевой всё, что смогла найти в

сети, в том числе и явные небылицы, пересмотрела все записи прямых эфиров и интервью.

Кира отстранённо поражалась тому, как искажали телекамеры голос Шереметьевой, и

профессионально вычисляла, что многие съёмки велись кое-как: свет был не выстроен, звук не

отлажен, ракурсы кривые… Конечно, Кира понимала, что относится ко всем сюжетам

предвзято, отыскивая те нюансы, в которых можно было гораздо более привлекательно подать

Шереметьеву, и осознавала, что если бы не личная заинтересованность, то можно было бы найти

оправдание косоруким операторам и плохо говорящим корреспондентам… В современной

тележурналистике (да и вообще журналистике) культура традиционно была «бантиком» и

никогда не была предметом серьёзных обсуждений или политических игр. Возможно, в нашей

стране, постоянно катающейся на «русских горках», кидающейся из крайности в крайность, и

не было нужды в новостях ставить культуру в прайм и поручать делать сюжеты мастерам, но

именно сейчас Кира болезненно реагировала на бестолковость коллег, на их манерность и

повторяемость и на регулярное отсутствие того спикера, к которому так тянулось её сердце.

Этой ночью лил сильный дождь, и день занялся серый, прохладный, и почему-то вспоминался

Бунин с его «окаянной весной». Действительно, весна выдалась окаянная-неприкаянная.

Впереди маячили долгие майские выходные, от которых можно сойти с ума. Это было утро

субботы, когда журналистская суета замирает, и если не случится ничего из ряда вон, то и не

потревожат тебя, и никто не будет нуждаться в твоих записях, репортажах и суждениях, а

значит, к вечеру сумасшедшие мысли полностью завладеют всем твоим существом, лишат

покоя, и ночь будет неспокойной, подушка будет колоться, простыни – неприятно горячи от

нервно разгоревшейся кожи, и сон не коснётся спасительно клокочущего сердца. Выходные

будут бесконечны и безнадёжны, если только не придумать себе что-то изматывающее или не

напиться до состояния «упал – уснул». И всё это – от нестерпимой, невыносимой жажды

увидеть, услышать, почувствовать ещё раз прикосновение горячих, твёрдых, но нежных

пальцев к предплечью, жажды мечтать… И останется только одно – всё больше и всё глубже

прятаться в себя, изображать спокойствие, натягивать узду на галопирующее сердце и смирять, смирять себя до крови в лопнувших ладонях…

***

В Москве всю ночь моросила холодная гадость. Александра терпеть не могла воду, смешанную