Орлята
(Рассказы) - Киласония Нази - Страница 36

— Тикать нужно! — сказал Никита Горобец. (Филиппок узнал его по голосу), — потому расстреляют, как дважды два. Вон в Песках — слыхали? Завели в яму, откуда глину берут и убили всех. А кого не нашли — хаты жгли.

Тишина в избе. Где-то в сумраке вздохнула мать, и заплакала детвора.

— А я никуда не буду бежать, — сказал отец и взволнованно затянулся папиросой раз, другой, — пусть убьют! А если хату сожгут, куда семья денется? С сумой под забор?

— Не сожгут.

— Кто дал им это право, — гневно заговорили все сразу, размахивая руками.

— Ну, вернулось старое — отбери обратно. А жечь и убивать за что же!

— Да и сыновья хороши, — сказал отец Филиппка и покачал головой, — отцов тянут, а они где-то в лесу припрятались.

Никита Горобец заволновался.

— Не говори так, Явтух, — сказал он и, наклонившись, начал шепотом рассказывать, как вчера повстанцы под Федоровкой дрались с гайдамаками. Человек до пятидесяти потеряли своих, а тогда бросились в леса и сразу за Ветряной Балкой в ярах попрятались. Всего семь верст. Им бы только весть подать, налетели б, как языком слизало б эту напасть.

— Да как бы не так, — извести, если из слободы никого не выпускают. Мало того, что убьют, если поймают, а еще и все село сжечь могут.

Замолкли, лишь папиросы поблескивали. Вот одна из них вспыхнула пламенем и на миг осветила бедную хату, хмурые фигуры в табачном дыму. Снаружи кто-то загремел дверьми, запыхавшаяся женщина вбежала — остановилась на пороге.

— Никита у вас?

— Я, что такое? — ответил тот и поднялся.

Все также встали. А женщина вдруг громко заплакала, закрыв лицо руками. Можно было лишь разобрать, что кого-то забрали и били, а теперь в штаб повели… Горевала женщина и билась в отчаянии. Никита тогда сильно сжал ее руки и сказал шепотом:

— Молчи, еще услышат.

Торопясь, вышли из хаты. Филиппок видел из окна, как в полумраке пошли они на огород и как-то затерялись в бурьяне.

Тихо стало в хате. Где-то по соседству выли собаки и слышались крики… Отец долго прислушивался. А потом взволнованно прошелся по хате и сел у края стола. Положил руки свои мозолистые, утомленные работой, на стол, вытянул их и тяжело уронил на них голову. Тишина. В паутине где-то на посудной полке жужжала муха. Всхлипывала мать, прислонившись к печке, согнувшись, маленькой такой стала. Руки Филиппка дрожали и горло будто петлей сжало. Но он не плакал. Пристально во мрак глядел на серую фигуру в конце стола и вдруг:

— Тату, а может быть, вы бы убежали…

Отец медленно поднял голову и долго глядел на сына. Казалось, он или не расслышал, или не знал, что сказать. Вдруг вскочил из-за стола.

— Идут, — кинул и словно остолбенел посреди хаты. С улицы, действительно, доносился топот ног.

Повернули во двор. Прошли под окнами и с криками загромыхали в дверь.

— Открой! Вишь, притаился.

— Бей прикладом!

Ударили прикладом в дверь, еще раз…

Двери заскрипели и отскочили. А в хату ввалилось несколько человек, забряцали оружием.

— Где хозяин?

— Здесь живет Явтух Логвиненко?

Я, — откликнулся как-то хрипло отец.

— Ну, вот тебя нам и нужно, — сказал один и сошел с порога, — огня дай.

Испуганная мать зажгла «сверчок», и когда несла его к столу, руки ее мелко дрожали.

А Филиппок испуганным зверьком глядел с полатей и также весь дрожал. Теперь уж видны были и бледный, худой отец посреди хаты, и два гайдамака, и немцы. Эти последние стояли у порога, как каменные. А один из гайдамаков подошел к отцу и пригрозил ему «наганом».

— Говори только правду. Где сын?

Отец пожал плечами.

— Не знаю. Где люди, там и мой. Он не сказывал, и не спрашивался, куда идти. Не знаю.

Гайдамак даже зубами заскрипел.

— A-а, ты не знаешь!

Он кивнул другому гайдамаку. Тот сразу начал отвинчивать шомпол от винтовки.

— Мы язык тебе развяжем, — кинул зло.

Отец стоял, наклонив голову. Вдруг гайдамак закричал и замахнулся… И произошло что-то страшное. Завопил и, как подрубленный, упал отец. И на голову его быстро сел один, другой замахнулся чем-то блестящим и ударил, еще… еще… Металось в разные стороны тело и изо рта с пеной вылетали хриплые крики. Мать рыдала и металась, а на полатях в уголке кричали дети…

Так продолжалось долго. Отец внезапно затих. Тогда бить перестали.

— Пусть отдышится, — сказал один и обратился к матери: — Чего ревешь? Хочешь, чтобы тебе всыпали.

Мать заговорила торопливо, сквозь слезы. И сыночками называла их, ломала руки и заглядывала им в глаза с такой мольбой…

— Брось, брось! — удерживали ее. — Даешь оружие! Отопри сундук.

Долго рылись в отрепьях и сердитые, наконец, бросили: голытьба такая, нечего и стянуть. Один сердито хлопнул крышкой сундука и зло выругался. Потом к отцу подошел и ударил сапогом в бок.

— Вставай… разлегся!

Отец избитый, окровавленный, со стоном поднялся. Его толкнули, он покачнулся, и, шатаясь, пошел к порогу. А сзади гайдамаки:

— Иди, иди, качаешься!

Заскрипела дверь. Тишина в хате. Жужжала где-то в паутине муха. А под окнами топот ног… и доносился он уже с улицы. И мать вслед за ними шла, рыдала и ломала руки…

Филиппок сразу вскочил и, плача, выбежал из хаты.

Догнал уже за воротами. Сзади шла мать простоволосая и рыдала. Она схватила немца за рукав и умоляла его, а он что-то сердито забормотал, приставил приклад к ее груди и внезапно так грубо толкнул, что она покачнулась, и схватившись руками за грудь, заплакала и отстала. Филиппок шел дальше.

Нагнали в переулке толпу арестованных и присоединились к ней. Шли и молчали. А вслед за ними серые фигуры двигались, как тени. Иногда спереди кто-то из гайдамаков кричал им, чтобы они разошлись, pi стрелял в воздух. Толпа на миг останавливалась, а потом снова начинала двигаться.

Дошли до экономии. Это их штаб здесь. Часовой у ворот что-то крикнул, а эти ответили. Потом прошли во двор, за ними закрылись тяжелые ворота…

Стояли в отчаянии. И Филиппок тут же. Какая-то женщина, по дороге все время рыдавшая, подняла руки вверх и бросила туда за забор проклятье… Залп на выгоне, у мельниц, прервал ее слова — сразу умолкла и прислушалась… — еще залп.

— Это пленных расстреливают… — сказал кто-то и со страхом попятился в темноту, — бегите!

Все испуганно бросились вслед за ним в темноту…

Запыхавшийся, прибежал Филиппок домой. Еще с улицы заглянул в окно. Тихо. На полатях сидела мать, как была — простоволосая и заплаканная. Неподвижно глядела куда-то в угол. Возле нее спали, раскидавшись, дети. Килинка положила голову ей на колени. Спят… А как проснутся?

Жалость больно, точно щипцами, ущемила сердце. Мальчик сжал зубы. Но в хату не вошел. Скорей — шмыг на конюшню. Долго почему-то возился там, а потом вывел лошадь и, крадучись и прислушиваясь, повел на огород, затем через картошку и на луг. Там остановился и долго присматривался, и на цыпочки подымаясь и пригибаясь к земле. Жмурился и прислушивался. Тишина. Тогда он взялся за гриву и оперся ногой о ногу лошади. Миг — и он уже на ней. Молча дернул за повод и нырнул в коноплю, потом лоза пошла, осина на лугу и трава под ними, забрызганная лунным светом! Снова кусты…

Филиппок зорко глядел, чтоб не сбиться с пути. Вон там садик Горобцова, а ему надо мимо него ехать, чтоб в степь попасть. Только бы в степь, а там…

Навстречу из полумрака вдруг выскочила фигура и окликнула его, щелкнув затвором:

— Кто такой?

Лошадь остановилась и сразу шарахнулась в сторону. А Филиппок хоть и испугался и похолодел весь, все же дернул за поводья и ударил ногами.

— Но-но… — и поскакал в степь.

Сзади загремело что-то и около уха стегнуло. Выстрелило еще, и залаяли собаки где-то позади. Потом дальше, тише… Уже только топот копыт и шелест хлебов слышал Филиппок, а он все летел, пригнувшись к шее лошади, и все ударял ногами и дергал за поводья.

Наконец остановился. Лошадь тяжело дышала и была мокрой, словно ее выкупали. А у Филиппка захватило дыханье. Он втянул в себя свежий степной воздух еще раз… Потом снял картуз и начал прислушиваться, поворачивая голову во все стороны. Тихо. Степь… Ночь… Где-то в хлебах кричал перепел, и от реки пал туман. Пахло полынью. Тишиной и покоем веяло отовсюду. На миг мальчику показалось, что и действительно тихо и спокойно. А он привел лошадь в ночное… Но опомнился — лошадь ведь мокрая, и позади, там, на лугу, раздался выстрел… А еще раньше залп на выгоне у мельницы.