К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 72

У иных парней с таких разговоров начинало темнеть в глазах да накатывала совершенно недопустимая для воина слабость и дурнота. А Анастасий мог, не моргнув глазом, во всех подробностях описывать, как зашивал чье-то там распоротое брюхо, и при этом набивать какой-нибудь снедью свой собственный живот. Благо после лишений плена аппетит у него был не хуже, чем у Твердяты. Да и говорил он чаще всего дело.

Тороп против этих разговоров особо не возражал, тем более, что дальше них дело пока не шло. Но все же ему было как-то обидно, что его обожаемый наставник, за которого он сам, не задумываясь, жизнь бы отдал, не мог дождаться от своенравной красавицы не то, что ласкового слова, одного приветливого взгляда!

Эх, и создали же добрые боги загадку — девичье сердце! Отвергнуть добра молодца, славного воина, удальца, каких поискать, чтобы призреть бездомного бедолагу, который не то, что своих близких, себя защитить не сумел! Не иначе в девке говорит ромейская кровь!

— Торопушка, отнеси покуда мой короб, — попросила Мурава.

Нет, все-таки сердиться всерьез на красу боярышню мерянин не мог. «Торопушка»! Знала ли девица, что именно так в безвозвратно ушедшем прошлом звала его мать.

Он шел по просыпающемуся стану, вдыхая свежее дыхание утра, и на устах у него играла улыбка безотчетной радости. И надо же было, чтобы в это время из родительского шатра, позевывая и подтягивая на ходу штаны, выбрался Улан. Увидев Торопа с его примелькавшейся вчера поклажей, ханский сын пришел в такой неописуемый восторг, что даже по ляжкам себя несколько раз хлопнул:  — Ай да кощун, ай да молодец! Так вот ты кому, оказывается, служишь! А с прялкой обращаться еще не научился? Тороп, не спеша, поставил короб на землю. Там хранилось много ценного и довольно-таки хрупкого, и все это сейчас могло пострадать, ибо намечалась драка. Глаза княжича заблестели, на лице появился задор. В сущности, этот парень был, наверно, не так уж плох, просто умишком пока не дорос. Да ничего, пара хороших тумаков и затрещин обещали исправить дело.

Противники встали наизготовку, точно два кота или два петуха, но в это время, в самый, можно сказать, неподходящий момент, появился Лютобор. Вид наставник имел серьезный и задумчивый. Мимоходом потрепав племянника по затылку, он повернулся к мерянину:

 — Где ты был, я тебя обыскался!

Тороп объяснил.

— Собирайся! Поедешь вместе с нами к Кегену!

Тороп немало удивился, а Улан так просто опешил: кощуна берут, а его, ханского сына, — нет! Мерянин не стал ему объяснять, что едет, скорее всего, потому, что более других осведомлен о предстоящем разговоре и менее, чем кто-либо, склонен о том болтать. Кроме того, должен же был человек русского князя иметь хоть какую-то свиту!

Наставник хотел, кажется, дать Торопу еще какое-то указание или поручение, но вдруг увидел Мураву и Анастасия, стоящих в проеме выхода из шатра.

Похоже, молодой ромей, решивший проводить боярышню, никак не мог ее отпустить, продолжая что-то рассказывать. При этом взгляды, которые он бросал на красавицу, весьма красноречиво говорили, что мысли его, ох, как далеки от предмета разговора.

Мурава, впрочем, по-прежнему делала вид, что ничего не замечает, глядя больше не в лицо собеседника, а на его вновь водруженную на перевязь руку. Торопу даже стало жаль ее. Разве виновата она, что добрые боги столь щедро наградили ее красотой, способной жарко воспламенять мужские сердца. Ведь стоило ей повернуться, чтобы уходить, как она тут же наткнулась на такой же пламенный, только подернутый горьким пеплом несбыточности ожиданий взгляд Лютобора.

 — Бог помощь! — приветствовала девушка воина, забирая у Торопа свое добро.

 — И тебе по здорову, краса, — поклонился русс.

Он проводил боярышню долгим взглядом, потом медленно повернулся к Анастасию.

У Торопа по спине побежали муравьи. Ох, что сейчас будет! Его собственный спор с Уланом выглядел сейчас мелким пустяком.

Но ничего не произошло. Из-под какой-то кибитки, сладко потягиваясь и зевая во всю ширину белозубой пасти, вылез ночевавший там Малик. Завидев хозяина, он подошел к нему и потерся носом о его бок, потом оказался рядом с Анастасием и повторил ритуал. Лютобор глянул на целителя, рассеянно провел рукой по шраму на груди и, ничего не сказав, развернулся и пошел прочь, едва ли не на вершок вдавливая в землю каждый шаг. Тороп поплелся за ним.

Проходя мимо боярского шатра, мерянин почувствовал чье-то присутствие. Возле расцвеченной затейливыми узорами войлочной стены стояла Мурава. Обняв свой короб, красавица смотрела Лютобору вслед. И такая невообразимая нежность, такая лютая тоска были в этом взоре! И зачем только люди придумали верить в разных богов, и чем наставнику не угодила вера Белого Бога?

Поглощенный своими думами русс о Тороповом существовании, похоже, забыл и вспомнил о своем отроке только когда подвели лошадей. Он посмотрел на мерянина, и на его лице появилось озабоченное выражение:

 — А ты в седле-то удержаться сумеешь?

Что правда, то правда, на лошадях Торопу прежде ездить приходилось только в виде тюка, как Улебу и его товарищам. Зато в гостях у деда Чекленера ему частенько удавалось побаловать с местной ребятней, разъезжая по округе на спине прирученной лосихи. После сумасшедших скачек верхом на длинноногой лесной коровушке, когда любая кочка могла отправить зазевавшегося седока прямиком на острые ветви раскидистых рогов, понять, как удержаться на коне, оказалось на удивление легко.

Мерянин обратил внимание, что упряжь коней наставника, хана и еще некоторых воинов состояла только из потника и седла. Опытные наездники, они умели объясняться с умными животными лишь при помощи голоса и колен. Да и кони, понятное дело, доверяли своим седокам, как никому.

Тороп с удовольствием наблюдал, как ласково потянулся к руссу крупный, мускулистый, огненноглазый жеребец, за свою чалую масть прозванный Тайбурылом. Лютобор ласково потрепал коня по холке, предлагая угощение — сладкую медовую лепешку:

 — Надо же, узнал! — улыбнулся он, и в глазах его что-то влажно заблестело.

 — Еще бы! — усмехнулась собиравшая сыновей в дорогу госпожа Парсбит. — Он и слышать не желал о другом седоке. Так и гулял в табуне, никому в руки не давался.

 — Я хотел, было, его укротить, — пояснил Камчибек. — Думал: что же это такое, конь совсем одичал! Но мать сказала, что он тебя дожидается и, как обычно, оказалась права.

Стоял дивный ранний час. Великий Итиль, замедлив свой извечный бег к Хвалисскому морю, неспешно, словно топленое масло в серебряном котле, растворял в своих водах небесный янтарь, а мохнатое, как новорожденный жеребенок, солнце, ненадолго забыв о необходимости подниматься в привычную синь, продолжало нежиться в его гостеприимной колыбели и, кажется, даже похрапывало.

Умытая росою степь дышала свежестью, и в ней бурлила пропадающая куда-то в знойную пору разнообразная жизнь. Из-под конских копыт то и дело взлетали гнездящиеся прямо на земле перепелки. Пару раз среди серебристо седых султанов полыни мелькнули хитрый глаз и рыжий хвост степной лисицы — корсака. Похоже, рыжая плутовка взяла след зайца. Чуть позже, когда поле стало совсем диким и безлюдным, возле самого горизонта мимолетным наваждением пронеслась стая легконогих сайгаков.

А пятнистый Малик, видимо желая покрасоваться перед Хатун, сопровождавшей вместе с ним вершников, раз сорвавшись с места, притащил крупную, тяжело трепыхавшую никнущими крыльями красавицу дрофу. Прядущий ушами, утробно урчащий, с трудом волокущий слабо сопротивляющуюся добычу, по весу превосходящую его раза в два, пятнистый охотник напомнил Торопу материного любимца, драчуна и гуляку Черныша, когда тот, в какой-то особенно удачный для себя день сбил с крыши овина матерого глухаря.

Хотя великий Кеген разменял уже восьмой десяток лет, он оставался крепок в седле, дальновиден в суждениях и крут на расправу. Его не сгорбленные почти полувековым правлением плечи по-прежнему уверенно удерживали бремя власти. Не по-стариковски зоркие глаза отважно смотрели вперед, а недавно рожденный одной из младших жен сын являлся доказательством того, что мужество хана тоже не спешит оставаться в прошлом. Враги его боялись, рядовичи пастухи едва не боготворили, а главы подвластных ему сорока родов и собственные многочисленные потомки, включая, годившегося Лютобору с Камчибеком в отцы старшего сына, боялись без его позволения даже рот раскрыть.