Огни Новороссийска
(Повести, рассказы, очерки) - Борзенко Сергей Александрович - Страница 16

Затрещал движок походной электростанции, смонтированной на грузовике, и газету стали печатать.

Рябоконевка — первое село, в котором остановилась редакция. До этого штаб армии жил и работал в лесах. Беленькие хаты с мальвами у окон ласкали глаз. Не верилось, что сюда придут чужеземцы, будут здесь хозяйничать.

Корреспонденты писали статьи, лежа на берегу узенькой и неглубокой речушки, в теплой воде купались и мыли белье. После каждого переезда людей покрывал сантиметровый слой пыли.

На берегу этой безыменной речушки я написал очерк о комиссаре Куранове. Сердце мое сжалось. Работники политотдела армии сказали, что он убит.

Весь день где-то далеко за горизонтом гремела канонада, но вечером ее заглушил спевшийся хор лягушек.

Колхозники встретили бойцов хорошо, словно это были их сыновья, вернувшиеся с фронта, не скупясь резали поросят и кур, кормили до отвала, ничего не жалея. Помнится, одна немолодая уже женщина, яркой, отцветающей красоты, зазвала к себе в хату Гавриленко и меня. Видно, готовилась она к приходу гостей. Вымазала глиняный пол, присыпала его свежей травой, накрыла стол вышитыми рушниками. Посредине положила белую паляницу, поставила солонку:

— Хлеб-соль, дорогие гости.

Две миски вареников с вишнями и сметаной поставила женщина перед нами, налила в граненые чарки густой и сладкой вишневки. Когда вареники были съедены, на столе появился чистый, прозрачный мед.

— Кушайте, — просила хозяйка. — Вот так, наверное, и моего привечают. Где-то он сейчас, голубь мой? Хоть бы одно письмо прислал… Хотя бы слово одно промолвил.

Над кроватью, застланной красным стеганым одеялом и заваленной подушками, висела фотография мужа в красноармейской форме, а рядом карточки ее братьев в такой же одежде.

На самом видном месте в хате красовался портрет Ленина, обрамленный венком бессмертников.

— Уйдете, ничего не сыму, ни красноармейцев, ни Ильича, нехай убивают! — решительно промолвила женщина. — Берите в подарок все, что хотите, — предложила она, открывая скрыню, расписанную яркими цветами, где лежала пахнущая нафталином одежда, цветные матерчатые пояса, монисто и ленты.

Мы отказались от подарков — лишняя катушка ниток и та в тягость солдату.

Скрепя сердце население соглашалось с неизбежностью отхода армии. Внутренним, врожденным военным чутьем понимал народ, что не зацепиться войску в открытой степи.

И когда через несколько дней штаб снова собрался в путь, колхозники вышли за ворота своих хат без упреков, без жалоб, и та женщина, что потчевала нас наливкой и медом, долго махала вслед красивой загорелой рукой.

— Возвращайтесь поскорее!

Люди верили — армия уходит ненадолго. Они трезво относились к происходящему, хотя война для всех была сильнейшим ударом.

Ехать мы должны были на Кировоград, но там уже находились фашистские танки, и штаб армии в пути свернул на Еланец. Но и в Еланце не остановились, а направились дальше, в Ольгополь, а оттуда на Царедаревку, километров восемьдесят на запад, навстречу фронту.

Едва успели разбрестись по хатам Царедаревки, как налетели шесть немецких бомбардировщиков и три истребителя, сбросили тучу листовок и со второго захода принялись бомбить, дополняя бомбами фашистскую агитацию. В воронках, образовавшихся от бомбежки, с головой помещался Иван Семиохин — самый высокий корреспондент «Знамени Родины».

Меня назначили «свежей головой». Я должен был прочесть только что вышедший номер газеты. Мне было легче заметить ошибку, чем товарищам, которые работали над номером. Едва я прочел шапки, набранные большими буквами: «Ни шагу назад!» и «Победа или смерть», нас подняли по тревоге. Снова поехали по дороге, искареженной бомбами, заваленной оборванными телефонными проводами. Сеял дождь, смеркалось.

Редактор уехал на разведку и где-то пропал. Выпуском газеты и отходом редакции, как всегда, руководил никогда не терявший присутствия духа батальонный комиссар Семен Жуков.

В головной машине на станцию Трикратное поехал Владимир Гавриленко. Энергичный и быстрый, он оторвался на несколько километров от колонны. Через полчаса Гавриленко вернулся.

— Впереди дюжина немецких танков… Мост взорван! — отрапортовал он Жукову.

С большим трудом повернули в грязи буксующие машины и, вернувшись в опустевший Еланец, попытались выехать в Новую Одессу. Но туда уже подошел немецкий полк и вел бой с оказавшимся там нашим саперным батальоном.

Провозившись всю ночь с буксующими машинами, грязные и голодные, мы к рассвету снова вернулись в обреченный Ольгополь. Там не оказалось ни одного красноармейца. Люди упали на холодную от дождя землю и сразу уснули мертвецким сном. Я постирал белье. Через час нас подняли, пришлось напяливать на себя мокрые исподники и рубаху.

Поехали на юг, в Николаевскую область, по полям с древними камнями, покрытыми зеленым мохом. Перебрались через неглубокую каменистую реку Ингул и остановились в Горожанах, в богатом колхозном саду, полном вишен, груш и абрикосов.

Колхозники молча окапывали берега реки, чтобы на них не могли взобраться немецкие танки.

…Не успели помыться, как группу корреспондентов, в том числе и меня, послали в командировку в Николаев.

Большой город обрадовал нас. Скульский увидел трамвай и закричал от радости. На улицах воронки от бомб, щели, бомбоубежища. Возле каждого дома кадки с позеленевшей от времени водой, ящики с песком, которым играют дети. По тротуарам гордо ходят красноармейцы с трофейными немецкими автоматами, похожими на большие револьверы, — знаком того, что они побывали в боях.

В магазинах много шампанского, в кино показывают фильм с Ольгой Жизневой и Ильинским, на Советской— главной улице города — гуляет тысячная толпа, среди которой много людей, бежавших из Одессы. По мостовой колхозники гонят огромное стадо коров.

У почты давка, люди ждут писем «до востребования», называют симпатичной девушке свои фамилии и уходят ни с чем.

У военкомата очередь. Берут в армию.

Остановились в гостинице, и тотчас завыли гудки и сирены — тревога! Со всех сторон, пятная чистое лиловое небо, били зенитки. На город налетели двадцать пять «юнкерсов» и сбросили бомбы. Одна бомба разорвалась рядом с гостиницей, из окон брызнули стекла. Вместе с бомбами немцы кинули тучу листовок. «Если Советы желают спасти Николаев от ужасов войны, они должны немедленно прекратить передвижение войск по улицам и всякие фортификационные работы. Иначе, — угрожали фашисты, — мы сотрем Николаев с лица земли».

Бомбежка прекратилась, и мы услышали из черного раструба громкоговорителя, висевшего напротив, радиопередачу из Москвы. Кто-то пел арию Германа из «Пиковой дамы». Вспомнился анекдот о дикторе, после ужасающей бомбежки сообщившем из раскачивающегося на столбе репродуктора — концерт легкой музыки окончился. Потом мы услышали голоса на крыше. Там расположились зенитчики. Мы ходили к ним за хлебом. Веселый старшина дал нам буханку. Он икал, обдавая всех запахом духов. Оказалось, что перед обедом он хватил стаканчик «Красной Москвы», подобранной в каком-то разбитом парфюмерном магазине.

Опять налетели самолеты. Невдалеке от гостиницы снова разорвалась бомба, в воздухе разлилась невыносимая вонь. Какой-то дурак истошным голосом крикнул;

— Газы!

С крыши веселый старшина прокричал:

— Газовую атаку отставить… Бомба плюхнулась в отхожее место.

По говору и южному акценту узнаются молдаване и люди, эвакуировавшиеся из Одессы. Никто не хочет покидать большой город, идти дальше, все надеются, что фронт остановится. В толпе немало молодых женщин и разряженных девушек. Срываясь с родных гнездовий, многие из них сунули в чемоданы крепдешиновые платья, шелковое белье, фильдеперсовые чулки, лакированные туфли и не догадались взять сапоги, валенки, полушубок. Они привыкли ездить в классных вагонах и не знают о существовании теплушек и того, что во время войны приходится передвигаться на открытых платформах под дождем и снегом. Мало кто думает и о предстоящих трудностях, о приближении зимы, о скудных пайках и тяжелой работе. Правда, почти все догадываются, что, пока идет война, у них нет даже надежды выйти замуж.