Очень хотелось жить
(Повесть) - Шатуновский Илья Миронович - Страница 24

К обеду успеваем, как говорится, впритык. В длинном приземистом зале за каждым столом двадцать мест. Пока разыгрываются пайки хлеба («Ревич, отвернись! — командует Виктор Шаповалов. — Это кому?» «Чамкину!» — отвечает наугад Яков. «А это?» — «Чурыгину!»), дежурные ставят на каждый стол по три бачка с супом. Два больших — по восемь порций, маленький — на четверых.

Витька Шаповалов отправляет первую ложку в рот, и его лицо покрывается мелкой испариной, он хватается за горло, вот-вот его вывернет наизнанку. На физиономиях других ребят написана полнейшая апатия. Кровь колесами скорого поезда стучит в висках, легкие после всех бросков и перебежек еще никак не могут напитаться кислородом. Руки, перекопавшие за день кубометры мерзлого грунта и перетаскавшие пуды железа, не в состоянии удержать алюминиевую ложку. Хотя бы минутку отдышаться, передохнуть. Тогда и пяти мисок будет мало!

К столу незаметно подкрадывается старшина роты Чилимкин.

— Почему не едите? — кричит он, — Встать!

Встаем.

— Сесть!

Садимся.

— Встать! Сесть! Встать! А теперь кушать! Не то на плац — и строевой!

Вмешательство старшины, как обычно, помогает делу. Начинаем медленно орудовать ложками, потом все быстрее, быстрее…

После обеда опять занятия: преодоление полосы препятствий, штыковой бой. С винтовкой в руках надо ползти по-пластунски. Перепрыгивать через барьеры. Карабкаться вверх по отвесной стене гладкой деревянной панели. На бегу протыкать штыком ватные чучела. Метать связки гранат в узкий коридор…

И каждый день — шестнадцать часов на воздухе. При любой погоде. Даже изучение воинских уставов, политподготовка, теоретические занятия велись не в классах, а под открытым небом. Бывало, сутками мы не снимали противогазов. В них спали, занимались, стояли в нарядах. Только в столовой нам разрешали сбросить маски. Впрочем, ребята незаметно отвинчивали клапаны гофрированных трубок. И чувствовали себя неплохо. На занятиях, проводившихся сидя, создавалась благоприятная обстановка соснуть.

Преподаватель топографии капитан Боголюбов, закрепив на дереве карту, обращается к Анатолию:

— Курсант Фроловский, подойдите к карте и измерьте курвиметром расстояние от выселок Пухи до реки Серебрянки.

Никакого впечатления. Курсант Фроловский подойти к карте не может. Только посапывает.

— Курсант Семеркин, растолкайте сидящего рядом с вами курсанта Фроловского.

Курсант Семеркин это сделать не в состоянии, он тоже спит.

Как-то вечером нас водили в городской театр. Давали «Горе от ума». Чацкий играл с чувством, но ходил по сцене с костылем и палочкой. Когда он крикнул: «Карету мне, карету!» — Яшка неудачно сострил, что он, вероятно, просит вызвать карету «Скорой помощи». На Яшку посмотрели с осуждением. Артист, совсем еще молодой парень, потерял ногу на фронте. Сержант Александровский признал в нем своего знакомого. В антракте бегал за кулисы, просил его съездить в Андижан, проведать Нину.

Когда мы выходили из театра, Яков подтолкнул меня локтем:

— Забыл тебе сказать, что отец прислал мне вырезку из ашхабадской газеты. Пишут, что туркменский парень комсомолец Курбан Дурды стал Героем Советского Союза. Первым среди наших земляков! — восторженно сообщил Ревич. — Младший сержант служил на самой границе и на рассвете двадцать второго июня уже принял первый бой. В высокой пшенице нельзя было вести прицельный огонь, тогда Курбан установил ручной пулемет на плечи товарища и в упор расстрелял наступающих фашистов. Видишь, не растерялся парень. Так бы и нам в бою…

Перед сном Яков показал мне газету. Удивительное дело, я впервые прочел, что в самом начале войны нашим бойцам приходилось действовать на вражеской территории. В заметке говорилось:

«26 июня младший сержант Курбан Дурды со своим отделением получил приказ идти в разведку. Переправившись через реку Прут на сторону противника, находился там в течение суток, нанес на карту все- огневые точки врага, а потом открыл по гитлеровцам ураганный огонь. Советские воины уничтожили взвод противника, взяли пленных и без потерь вернулись назад…»

Я познакомился с Курбаном Дурды после войны, когда он учился в Ашхабадском пединституте, а я работал в комсомольской газете. Встречался с ним много раз, написал несколько очерков. Он рано ушел из жизни: тяжелое ранение дало о себе знать. Курбан остался в моей памяти как необычайно скромный, обаятельный, вдумчивый человек.

По воскресеньям у нас выпадали свободные часы. Можно было взять увольнительную, побродить по незнакомому городу, заглянуть на базар, купить сушеного урюка, фисташек, гранат.

Ребята записались в разные спортивные кружки, пропадали на стадионе. 23 февраля, в день 24-й годовщины Красной Армии, в училище был большой физкультурный праздник. В нашей роте на старой ферганской основе собралась весьма приличная волейбольная команда. Вместе с Шаповаловым, Ревичем, Чурыгиным и мной играли командир роты Пожидаев и его заместитель Коробкин. Пожидаев сам не бил, выступал в роли разыгрывающего, вполне прилично давал второй пас и вытаскивал от самого пола в броске, казалось бы, безнадежные, что называется, мертвые мячи. Еще раньше мы легко, почти что всухую, обыграли своих пулеметчиков и стрелков, поэтому в неизменном составе представляли весь третий батальон. В финале волейбольного турнира мы встретились с командой второго батальона. Майор Горошко оказался отчаянным болельщиком. Он бегал у самого края площадки и кричал:

— Проиграете — отчислю в хозвзвод! Смотрите не подкачайте!

Мы не подкачали. У наших соперников выделялся Андрей Штифонов, дружок и сокурсник Витьки Шаповалова, тоже бывший студент Алма-Атинского института физкультуры. Он выпрыгивал над сеткой по самую грудь и неотразимо бил по углам площадки с обеих рук. У нас не было игрока такого класса, но ребята играли дружно, старались, а когда на ударную позицию выходил Штифонов, мы ставили ему тройной блок.

Потом были показательные встречи по боксу. Я работал в паре с Шаповаловым. Когда мы еще шнуровали перчатки, Виктор шепнул мне:

— Давай лишь обозначать удары, работать эффектно, красиво, чтобы во всем блеске показать технику. Тут ведь не какое-нибудь первенство, зачем зря лупить друг дружку!

И сам же нарушил уговор. В третьем раунде дал мне несколько сильных прямых в голову. Пока я раздумывал, терпеть ли мне или дать сдачи, раунд кончился. Впрочем, Витька тут же извинился, сказал, что вышло случайно, сгоряча.

Воскресными вечерами я писал письма. Кроме мамы я переписывался с Клавой Колесовой. Она была для ребят из нашего класса незаменимым почтовым ящиком. Потерявшись, мы писали Клаве, и она сообщала нам новые номера полевых почт. В каждом письме я спрашивал Клаву, что с Зоей. Она по-прежнему отвечала, что от Зои ни слуху ни духу. Из последнего Клавиного письма я узнал, что под Волоколамском был убит Володя Куклин. И хотя я ушел в армию раньше его, он первым оказался на фронте. И убит. И это наш математик, Ходячий Логарифм, которого в мирное время и в армию брать не должны были. А я все учусь и учусь…

Впрочем, ученье уже подходило к концу. Как-то, возвращаясь с тактических занятий, мы увидели стайку молодых лейтенантов в новеньких гимнастерках. Они несли в охапке такие же новенькие шинели, плащ-палатки, планшеты.

— Братцы, да это же ребята из второго батальона! — воскликнул Яшка Ревич, показывая на Андрея Штифонова, нашего недавнего противника на волейбольной площадке.

Да, это были они, ребята из второго батальона, который приступил к занятиям всего лишь на десять дней раньше нас.

— Поздравляем, друзья! — закричали мы хором.

Лейтенанты подошли к нам, начали рассказывать с чувством некоторого превосходства:

— Сегодня с утра, как обычно, пошли на стрельбище, не успели отстреляться, как бежит посыльный из штаба училища, кричит: «Вашей роте приказано возвращаться в казарму!» Возвращаемся. Выстраивают на плацу, зачитывают приказ из штаба округа. Ну а затем просят идти на вещевой склад, получать комсоставское обмундирование.