Дьявол на испытательном сроке (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta" - Страница 61

Хочется сказать что-то на прощанье. Ей. Все, о чем так и не получилось ей сказать. Все, что сейчас уже теряет всякий смысл. Но не она смотрит сейчас в глаза Генриху, не она стоит в открытой двери, напряженная как струна.

Пальцы сжимают ключ-жетон. Генрих прикрывает глаза, проваливаясь сквозь измерения, будто погружаясь в кисель. Смертный мир бьет в лицо потоком холодного воздуха. Это не помогает, не отвлекает, не побеждает бушующий в душе пожар. Кажется, что Генриха освежевали, содрали кожу и вышвырнули подыхать в таком состоянии.

«Я ни к кому не смогу относиться так же, как к тебе»

Какая же это, оказывается, восхитительная ложь.

Она его предала. Агата его предала…

Почему? Почему она это сделала? Что вообще случилось такого? Как Миллер добился своего? Много ли нужно было сделать? Она уже пошатывалась в его сторону. Теперь — упала окончательно. Значит… Значит, Генрих ей и не был нужен. Она казалась такой близкой еще час назад, сейчас их разделяет целая вселенная.

Стальной ключ-жетон благодаря демоническим мускулам рвется пополам будто бумажный. Все. Он не сможет вернуться и кому-то навредить. Ей навредить не сможет. Пути назад тоже нет. Осталось только понять, какие пути остались.

Осколки (1)

Когда начинает покалывать знак «альфа» на запястье, Агата стоит под горячим душем, надеясь, что раскаленные струи воды смоют не только слезы, текущие по её лицу, но и её саму, состоящую из какой-то совсем непотребной грязи.

Она помнит каждую секунду вчерашнего вечера. Каждый чертов поцелуй. Каждое чертово прикосновение рук Джона — нежных, ласковых рук, она помнит все это даже слишком хорошо, и от этого хочется выть особенно надсадно. И объяснений произошедшему у неё так и не появилось.

После того как спустя семь часов после отравления её душу очистили от яда Винсента, после того как она вновь обрела форму, вновь глотнула воздуха, когда боль, выворачивающая душу наизнанку, отступила, и страхи, захлестывающие безжалостными волнами, перестали казаться настолько правдивыми — тогда было слишком страшно оставаться одной.

Почему она не пошла к Генри? Ведь это как раз было самым понятным и объяснимым действием. Ведь именно рядом с ним она всегда чувствовала себя в абсолютной безопасности. Сейчас Агата понимает, что вряд ли стоило верить на слово Винсенту, который наплел ей про Генри и Джули. Почему она понимает это только сейчас? Почему не поняла вчера? Почему она, тысяча чертей её дери, пошла и переспала с лучшим другом?

Это бы и хотелось списать на яд суккуба, на какое-то нетрезвое состояние ума, но нет, не было никакого тумана в голове. Агата даже слишком четко помнит, как сама потянулась к губам Джона, как сама отказалась останавливаться, когда он ей таковой шанс предоставил. И от того становилось еще более мерзко на душе. Так ли уж неправ был Винсент, именуя её «подстилкой»? Подстилка и есть, раз в голове так ничтожно мало зацепок для принципов.

Что ей делать — Агата пока не очень представляет. Все, на что ей пока хватило решимости, — это признаться Джону, черт возьми, теплому, искреннему Джону, что она вчера думала не головой… И нет, Джо, так не надо было, это не знак судьбы. Сложно описать, насколько кипучие, разочарованные глаза были в этот момент у Джона. И все, на что хватило Агаты, — сбежать от этой его обиды, выдавив напоследок жалкое «Прости». Будто был в этой просьбе о прощении хоть какой-то прок. Будто могла она хоть на каплю скрасить его боль. Была в этом побеге особенная подлость — ударить, ранить в самую душу, а затем покинуть место преступления, чтобы раненый справлялся сам. Но как она могла исправить ситуацию? Она не могла ответить Джону взаимностью, не могла ему лгать. Черт возьми, она сегодня даже не посмела к нему прикоснуться, тронуть за плечо, до того пусто и холодно стало между ними. И да, все было понятно. Потому что так вышло, что Агата прошедшей ночью Джона жестоко обманула. Дала тот аванс, который давать ни в коем случае не стоило.

— Я не думал, что ты можешь вот так… — тихо сказал Джон напоследок, и все, что хотелось Агате, — отхлестать саму себя по щекам. Возможно, от пары пощечин ненависти к себе в её душе поубавилось бы. Но нет. Никто не спешил марать об неё руки, никто не спешил облегчать ей судьбу. И правильно. Это было жестоко и справедливо — швырнуть Агату в черные, удушливые объятия презрения к самой себе. Если бы она была суккубом, если бы Джон был хоть чуточку менее серьезен в своем к ней отношении — наверное, было бы проще. В принципе, существовать без каких-то моральных ограничений просто. И единственное, что хоть как-то сейчас утешало — так это осознание того, что если Агата сейчас понимает всю омерзительность собственного поведения, значит, не все еще потеряно, и когда-нибудь она может и сможет называться достойным человеком. Правда, сейчас кажется, что вряд ли это вообще когда-нибудь наступит.

От дресс-кода сегодня придется отклониться, вместо блузки Агата надевает плотную темную водолазку с длинными рукавами. Хотя скрыть следы от собственных зубов на тыльной стороне запястья это все равно не помогает. Синяками изукрашена вся рука, на ней не было ни единого живого места. Это помогло сдержать в себе большую часть рыданий, удержало от того, чтобы стечь в жалкую кучку соплей от удушающей выматывающей истерики. Как ни крути, а натура у Агаты просто восхитительно жалкая, чуть что — принимается рыдать. Даже когда не хочешь плакать, не хочешь быть слабой — никак не можешь повлиять на ситуацию, приходится вытаскивать себя из этого слезливого болота.

Чтобы подняться на два слоя выше, Агате приходится спуститься к дежурному вахтеру. Её жетон при сборе её души не нашли, а новый нужно брать у Артура, раз уж Агата сейчас числится закрепленной за штрафным отделом. Зачем её жетон понадобился Винсенту, было не очень понятно, у него был свой, но факт оставался фактом. Вчера на слой стражей Агата поднялась при помощи Кхатона.

На людях держать себя в руках проще. Душа выстывает, откладывая самоуничижение на второй план. Поэтому, заходя в кабинет Артура Пейтона, Агата даже не вздрагивает, замечая Джона. Тот на неё тоже не реагирует. Не бросает даже скользящего взгляда, и лицо его совершенно неподвижно. Сердце снова болезненно сводит чувством вины, снова щиплет в глазах, поэтому Агата торопливо отводит от Джона взгляд.

— Что случилось? — осторожно спрашивает она.

— У ваших подопечных три неявки из четырех, — Артур приподнимает голову, отрываясь от бумаг, — и на знаки они не отвечают.

Мир продолжает рассыпаться, растекаться, рушиться будто песочный замок под морскими волнами. Вся её работа вдруг оказывается какой-то хрупкой, бессмысленной, и сама Агата чувствует себя на грани сознания, тихонько сползая в кресло у стола мистера Пейтона.

— Кто? — произносят пересохшие от волнения губы. Только бы не…

— Коллинз, Хартман и Эберт…

Агата с трудом слышит что-то после фамилии Генри. Он сбежал. Он все-таки сбежал…

— Что-то уже известно? — Агата пытается говорить не измученным тоном. Получается. Плохо, но получается — голос все равно подрагивает, но хоть не срывается так, как мог бы.

— У Хартмана отрицательная динамика, — голос Артура практически стерилен, — но я в ней разбираюсь, динамика странная.

— Как может быть странной отрицательная динамика, — с легким раздражением интересуется Джон. Агата не хочет подозревать его в предвзятости, не хочет, но… Нет, он просто опасается. Имеет обоснования. Имеет же?

— Может, — рассеянно отзывается Артур, — я вижу смягчающие коэффициенты. И факты.

— Какие к черту факты, — вспыхивает Джон, — он сбежал. Сорвался. Чего ты тянешь, Артур, если пора начинать на него облаву.

Паника накрывает Агату черной пеленой. Облава. Для Генри это значит только одно — его вернут на Поле, а в случае оказанного сопротивления — Орудия могут отправить его в ад. Если им только покажется, что задержание Генри невозможно. И все это… Все это с ним из-за неё…