Охота на охотника (СИ) - Демина Карина - Страница 55

Лизавета молча подавала шпильки.

Что об этом напишут? И напишут ли? Или как тогда, много лет тому, промолчат стыдливо, сделавши вид, будто бы ничего этакого, кровавого, не было? Ах, неспокойно...

- Наши-то их остановили и угомонили... трое, правда, со срывом оказались, только...

Она ничего не сказала.

Но и говорить нужды не было, каждый в комнате понимал: это лишь начало.

- Плохо, - Авдотья покрутила крохотный ридикюль. - Револьверов мало...

- Ничего, - Таровицкая закончила с Аглаиной прической и выпустила язычок огня. - Мы и без них, если что... Лизавета, ты следующая. Не хочу тебя обижать, но с тем, что у тебя на голове сейчас, в люди выходить категорически невозможно...

...и вот теперь Вольтеровский разглядывал результат трудов Таровицкой, не скрывая своего скептицизму.

- Чернь, - вздохнула Ангелина Платоновна, раскрывая веер, который занял едва ли не половину экипажа. - Совершенно не понимаю, как их вообще допустили к празднествам...

Экипажи шли через дворцовую площадь, заполоненную людьми от края до края. И время от времени останавливались, когда наследник вставал, чтобы поприветствовать народ. Толпа отвечала ему грозным ревом, заставлявшим Ангелину Платоновну вздрагивать, а Лизавету думать, что зря он от револьверу отказалась.

С револьвером было бы куда как надежней.

- Не дрожите, - сказал Вольтеровский. - Они радуются... пока.

И трость свою переложил, провел по ней, с виду простой, ладонью. Вздохнул.

- Если вдруг случится... какая неприятность, вы будете делать, что я скажу. Верно?

Лизавета кивнула.

- Без споров. Истерик. И слез. Без того, чтоб страдать о платье или там туфлях... каблуки высокие?

Лизавета приподняла ногу, демонстрируя туфельки, сшитые из золотой же, в тон платью, парчи. Каблучки у них были, но совсем махонькие, этакие и гувернантке позору бы не учинили.

- Отлично, - Вольтеровский туфли одобрил. - Тогда не скидывайте. Если потеряете вдруг, то... помните, голова, она всегда дороже...

- Ганечка, что ты такое говоришь!

- Правду, - он потер переносицу. - Боже, если бы ты знала, как я устал...

Он пошевелил пальцами, будто разминая затекшую руку.

А ногти желтые.

И кожа с желтизной. Сейчас-то незаметно, поскольку на руках положенные уставом белые перчатки, да и вовсе полумрачно в экипаже.

- Если жив останусь, то в отставку подам... уеду...

- Куда?

- В монастырь, - рявкнул Вольтеровский, - грехи замаливать... вот только слез не надо.

- Ты... ты нас бросаешь?

Лизавете было неловко, и странное дело, эта вот неловкость отлично отвлекала ее от всяких страхов. Она сидела тихонько, не желая мешать этому разговору, который, быть может, в иных условиях и не состоялся.

- У тебя останется содержание. А я... я никогда-то особо тебе нужен. Разве что Левку из очередного дерьма вытащить.

- Ганечка!

- Теперь пусть сам о себе думает. И просить я за него не стану. Говорил и еще раз повторюсь... за эти годы мог бы и сам чего-то добиться, а он только и умеет, что из тебя деньги тянуть да на жизнь жаловаться.

- Ты... - голубые глаза Ангелины Платоновны наполнились слезами. - Ты не можешь поступить с нами так... мальчик...

- Давно уже не мальчик. Ему за тридцать уже... а он... только и горазд, что пить в сомнительных компаниях. Надеялся, хоть на границе ему мозги поправят, но нет... видать, поздно уже.

- Ты несправедлив, - теперь в голосе Ангелины Платоновны звучала не обида, напротив, мягкий некогда, он сделался подобен металлу. - Ты просто не желаешь понять, что ребенку сложно одному, что ему нужна поддержка и... протекция! И где-то да, следует... немного попросить. Или... иным способом... помочь. Всем помогают! А ты...

- А я просто закрывал глаза, когда следовало взять вожжи и выдрать. Я позволил тебе менять учителей одного за другим, потому что твой мальчик был слишком гениален, чтобы держаться в рамках. Я не стал отправлять его в школу. Воздержался от личного наставника, как же... слишком строг... я был занят карьерой, признаюсь, и потому доверил его воспитание тебе. И что вышло? Мой сын - полное ничтожество... зато он маму любит.

Лизавета отвернулась к окну.

Хочет она мести? Или... она не знала. А толпа кричала, требуя цесаревича и не только его... пока лишь лицезреть.

В театре всегда-то было суетно.

Здесь и в обычные-то дни жизнь, если и затихала, то ненадолго, под самое-то утро, и то пребывающий в вечном алкогольном дурмане Сидорыч мешал театру погрузиться в тихую полудрему. Покидая свой махонький закуток, в котором Сидорыч провел без малого десяток лет и, казалось, тем самым всецело сроднился с театром, он вздыхал и тихо матерясь принимался наводить порядки.

Прибирал пустые бутылки от шампанского.

Подвявшие цветы, которые продавал за недорого бабкам, а они уж, отжививши в сахарной водице, собирали из старых букетов новые.

Будил пьяненьких кордебалетных, которым случалось засыпать в непристойных позах и виде таком, что будь Сидорыч помоложе, от греха б не удержался. Подбирал вещицы, выметал мелкий сор.

Слушал жалобы, а порой и драки разнимал.

Сидорыч знал все и про всех, впрочем, знания эти не спешил выпячивать, напротив, он был приятно молчалив и обладал чудеснейшим умением не попадаться на глаза важным людям. А потому, пожалуй, его ценили куда больше, чем многих местечковых актрисок, мнящих себя примами.

Директор, помнится, в прошлым годе, награждая за службу пятью рублями, так и сказал:

- Этих профурсеток я хоть завтра новых наберу, а Сидорыч один.

Было лестно.

А еще боязно, потому как старость - она не радость и для людей богатых, что уж про Сидорыча говорить. То в боку колоть стало, то сердечко прихватывать, а то перед глазами мошки плясать начинали и такая слабость накатывала, что хоть ты за свою метлу держись, чтоб не упасть.

Сидорыч держался.

Не падал.

Но чуял: осталось ему не так и много. Смерть его не страшила, пожил он изрядно и неплохо, особенно в молодости, о которой, говоря по правде, вспоминать не любил.

Впрочем, речь не о том.

Ныне в театре было совсем уж беспокойно. Директор свалился с приступом, и две примы, одна перед одною, обхаживали болезного, норовя то водицей облить, то солей вонючих под нос сунуть и при том не просто так, но с монологами душевными, сердечными.

Старая-то Авронская чуяла, что и ее время выходит, оно-то театр театром, да только ни один грим не сделает из шестидесятилетней бабы девицу юную. Небось, если б не полюбовник ее высоких чинов, давно б попросили на роли... более соответствующие.

Да, очень директор это слово любил.

- Вы не понимаете, - Авронская, пусть и в годах, все одно была хороша, да и дело свое знала. Стала на свету, чтоб солнышко утрешнее в лицо светило, мол, кожа у нее гладкая, волос густой...

...правда, чужой, давно уж прима в париках ходит. Только знают об этом немногие люди, и Сидорыч в их числе. Ему, между прочим, все-то местные тайны ведомы.

- Естественно, он не понимает, - отозвалась Каврельская, слегка поморщившись. Она-то была хороша, юна, талантлива и голосом обладала таким, что директор плакать изволил.

От счастья.

Ей франки ангажемент предлагали, но нет, уговорили всем миром остаться. Она и осталась, надеясь главные роли получить, да только разве ж Авронская допустит?

- Я не могу выступать в этом! - Авронская двумя пальчиками подняла полупрозрачную ткань, в которую и была облачена.

Срамота.

Или искусство? Сидорыч так и не разобрался, где заканчивается одно и начинается другое. Впрочем, на бабу он глядел охотно.

- Вчера же могли! - попытался возразить директор, привставая с бархатного дивану, о котором в театральных кругах ходили самые разные слухи.

- Так то вчера, - сказала Авронская на удивление спокойно.

- И что изменилось?!

- Все! - она вновь прижала руки к груди.