Золотой топор
(Фантастика. Ужасы. Мистика. Том II) - Жалу Эдмон - Страница 45

— Боюсь, вам предстоит дурная ночь, — сказала она, когда мы спускались по лестнице.

Я знала привычку сестры Петерсон все представлять в мрачном виде и не очень обеспокоилась ее словами.

— Часто задерживает она вас так долго? — спросила я.

— О, нет! Обыкновенно это самое кроткое и милое существо. У нее чудный характер. Но у нее галлюцинации…

По-видимому, в этом-то и состояла болезнь мистрис Марадик. Но слова сестры Петерсон все-таки не пролили света на эту таинственную болезнь.

— Какого рода галлюцинации у нее? — хотела я спросить, но было поздно, так как мы были уже перед дверью мистрис Марадик и мисс Петерсон, сделав мне знак молчать, приоткрыла дверь, через которую я увидела мистрис Марадик в постели, освещенную слабым светом лампочки, стаявшей на столике рядом с графином воды и книгой.

— Я не войду с вами, идите одна, — прошептала мисс Петерсон.

Я готова была уже войти в комнату, как вдруг увидела, что маленькая девочка в шотландском платьице проскользнула оттуда мимо меня. В руках у нее была большая кукла. Когда она проходила мимо меня, из рук ее выпал игрушечный рабочий ящичек. По-видимому, мисс Петерсон подняла его, потому что, когда я, проводив ребенка глазами, наклонилась, чтобы поднять его, на полу уже ничего не было. Помню, я удивилась, что девочке так поздно позволяют расхаживать по дому — у нее был такой хрупкий вид. Но, в конце концов, ведь это не мое дело, и я успела уже научиться, что сестра не должна совать свой нос не в свое дело.

Когда я подошла к креслу у постели мистрис Марадик, она повернула ко мне голову и посмотрела на меня с печальной улыбкой.

— Вы новая сестрица? — спросила она своим приятным голосом. И сразу я почувствовала прилив глубокой симпатия к ней. — Мне сказали ваше имя, по я позабыла…

— Рандольф, Маргарита Рандольф, — ответила я.

— Вы очень молодо выглядите, мисс Рандольф.

— Мне двадцать два года, но, говорят, я выгляжу моложе.

Она замолчала. Усаживаясь в кресло у ее постели, я подумала, какое поразительнее сходство между нею и девочкой. Тот же овал лица, те же светло-каштановые прямые шелковистые волосы, те же большие серьезные глаза, далеко друг от друга расположенные. На больше всего поразило меня одинаковое загадочное выражение их глаз, которое у мистрис Марадик по временам переходило в выражение неопределенного страха, даже ужаса.

Я тихо сидела, пока не наступило время дать лекарство. Когда я склонилась к ней с ложкой лекарства, она прошептала:

— Вы такая милая. Видели вы мою дочурку маленькую?

— Да, два раза, — ответила я, просовывая руку под ее подушку, чтобы слегка приподнять ее. — Я сразу узнала ее по поразительному сходству с вами.

Глаза ее заискрились, и я подумала, что она должна была быть очень интересна до болезни.

— Теперь я совсем убеждена, что вы добрая, — еле слышно произнесла она. — Если бы вы не были доброй, вы не могли бы видеть се.

Мне показались странными ее слова и я произнесла:

— Мне показалось, что ей, такой слабенькой, следовало бы раньше ложиться.

Дрожь пробежала по ее лицу. Мне показалось, что вот- вот она разразится слезами. Она проглотила лекарство, я поставила стакан с водой на стол и стала гладить ее по мягким шелковистым волосам.

— Она всегда была такая хрупкая, хотя никогда в жизни не болела, — спокойно ответила она после небольшой паузы. И вдруг, схватив меня за руку, прошептала:

— Вы не скажете ему? Вы не должны никому говорить, что видели ее!

— Никому? — с удивлением переспросила я.

— Убеждены ли вы, что нас никто не слышит? — спросила она, оттолкнув мою руку и садясь на постели.

— Вполне убеждена. Всюду свет уже погашен и никого нет.

— И вы не расскажете ему? Обещайте мне это! — В глазах ее появилось выражение ужаса. — Он не любит, чтобы она приходила, потому что он убил ее.

Потому что он убил ее! Так вот в чем ее болезнь! Она думает, что ее девочка умерла, та самая девочка, которую я видела в библиотечной и затем выходящей из ее спальни, и что великий хирург, которого все мы в госпитале обожаем, убил ее! Ничего удивительного после этого, что болезнь ее держится в тайне.

— Какой смысл говорить людям о вещах, которым они не верят, — тихо произнесла она, снова беря меня за руку и крепко сжимая ее. — Никто не верит, что он убил ее… Никто не верит, что она приходит сюда!.. Никто… а между тем, вы ведь видели ее!

— Да, видела. Но зачем же вашему мужу было убивать ее? — я говорила ласково, мягко, как говорят с помешанной. А между тем, она не была помешанной, я готова присягнуть в этом.

Прошла минута, в течение которой она лишь тяжело стонала. Затем она с отчаянием вытянула свои худые обнаженные руки и произнесла:

— Потому что он никогда не любил меня! Никогда!

— Но ведь он же женился на вас, — ласково убеждала я се. — Если бы он не любил вас, зачем же было бы ему жениться?

— Он хотел мои деньги… деньги моей малютки… Все это перейдет к нему, когда я умру.

— Но ведь он и сам богат! Ведь у него прекрасная практика.

— Этого ему мало. Ему нужны миллионы… Нет, — суровым трагическим тоном произнесла она. — Он никогда не любил меня. Он любит другую, давно любит, еще раньше, чем я познакомилась с ним.

Бесполезно было бы убеждать ее. Если она и не была помешанной, то, во всяком случае, была в таком мрачном и отчаянном настроении, которое близко к помешательству. У меня мелькнула даже мысль пойти и привести к ней девочку, но потом я подумала, что едва ли доктор и мисс Петерсон не пытались уже сделать это. Ясно, что нужно только успокоить ее, и это мне скоро удалось. Потом она заснула и спокойно спала до утра.

Утром я почувствовала себя такой усталой — не от работы, а от пережитых волнений, — что страшно обрадовалась, когда мисс Петерсон пришла сменить меня. В столовой я застала только старую экономку.

— Доктор Марадик, — объяснила она мне, — завтракает всегда у себя в кабинете.

— А девочка? — спросила я. — Неужели она завтракает у себя в детской?

Она с изумлением посмотрела на меня.

— Тут нет никакой девочки. Разве вы не слышали?

— Что?! Да ведь я сама вчера видела ее!

Экономка взглянула на меня уже с беспокойством.

— Девочка — милейшее в мире существо, — произнесла она, — умерла два месяца тому назад от воспаления легких.

— Не может быть! — воскликнула я. — Ведь вчера только я видела ее собственными глазами.

Беспокойство в лице экономки усилилось.

— Это-то и составляет болезнь мистрис Марадик. Она уверяет, что видит девочку.

— А вы разве не видите ее? — предложила я глупый вопрос.

— Нет, — ответила она, сжав губы. — Никто не видит ее.

Мною овладел ужас. Ребенок умер два месяца тому назад… но ведь я видела ее в детской с мячом, а затем выходящей из комнаты матери с куклой в руках…

— Нет ли какого другого ребенка в доме? — спросила я.

— Нет, — ответила она. — Доктор пробовал было привести сюда девочку, но это повергло бедную мать в такое отчаяние, что она чуть не умерла. И потом, разве можно найти второго <такого> ребенка, какой была Дороти? Нужно было видеть, как спокойно, бесшумно играла она всегда! Право, мне иногда казалось, что это не ребенок, а фея, хотя фей изображают в белом и зеленом, а не в шотландке, которую она всегда носила.

— А видел ли ее еще кто-нибудь? — спросила я. — Я имею в виду слуг.

— Только старый Гавриил, негр-лакей, который приехал с матерью мистрис Марадик из Каролины. Я слышала, будто негры обладают этой способностью второго зрения, хотя верить этому не могу. Говорят, у них какой-то сверхъестественный инстинкт… Но Гавриил так стар и дряхл, что на него никто уж не обращает внимания.

— Осталась ли детская ребенка в неприкосновенном виде?

— О, нет! Доктор все ее игрушки отослал в детскую больницу. Это было большим огорчением для бедной мистрис Марадик. Но доктор Брэндон, который лечит ее, нашел, что это лучше, чем сохранить комнату ребенка в неприкосновенном виде.