Паноптикум (СИ) - Лимова Александра - Страница 57

Боль ее слов прошивала нутро, скручивала его, забивала на дно. Путала мысли. Путала восприятие этого падшего мира. Путала все. И у меня никак не мог уложится в голове смысл ее последних слов. Я понимала, на чем основаны эти слова, я понимала, но поверить в это не могла. Все, что я слышала прежде об их отце звучало с непередаваемым уважением, и поэтому я никак не могла сопоставить с реальностью эхо горечи ее голоса. Горечи от злости. На своего мужа, на их отца, на то, от чего она упреждала меня.

— Эмина отец втян… отец… — никак не могла сформулировать мысль, но она поняла.

— Нет. — Она повернула ко мне голову и всмотрелась в мои глаза. Так, как умели ее сыновья. До глубины и сути. — Если Эмин испытал интерес ему невозможно ничего запретить, иначе жди беды. Единственное — когда он теряет ориентир, он позволяет себя направить. Очень редко и не каждому, но это возможно. Амир направил. — Она снова посмотрела на окно и тихо выдохнула, — и вот я здесь. И прошу тебя направить его, чтобы не увидеть своих детей вот там… — ее дрожащий палец по стеклу и прикрытые глаза.

Я прикусила губу, вглядываясь туда за стекло. Слабость напитывала тело в ответ на бушевавший в разуме хаос.

Все произошло внезапно и очень быстро.

Сначала ровный монотонный шум в помещении разрезал писк. Врач за столом резко повернул голову и встал со стула. Писк прозвучал повторно и ушел в вой. Врач рванул к кровати, женщина, сидящая на стуле одним движением закрыла жалюзи на окне и в следующую секунду выскочила за дверь в коридор и помчалась в сторону общей палаты реанимации. Донеслось ее громкое «фибрилляция!».



Сердце оборвалось, я порывисто вздохнула и почувствовала холодные пальцы Лейлы на локте. В следующий момент через коридор в бокс забежали несколько врачей, гаркнувших нам выйти.

Я не поняла момента, как мы оказались в холле, вроде вытащил Аслан. Я стояла и с безумием смотрела на дверь перед собой.

«Фибрилляция».

Интернет и мой скулеж. Покачнуло. Аслан оттащил на диван. К мертвенно бледной Лейле, не моргающе глядящей в пол. Я онемевшими пальцами пролистывала статьи, мозг работал с сумасшедшей скоростью, в голове нарастал гул от поступающей информации, от сопоставления и выводов. От ужаса стало нечем дышать. А времени было плевать, оно шло вперед неумолимо, превращая напряжение, бьющее по натянутым до предела нервам, в непереносимый кошмар.

Из онемевших пальцев выпал телефон. Я не смогла сразу его поднять, не сразу сообразила, что экран пошел сеткой трещин. Ледяные пальцы Лейлы стиснули мою кисть. Я вскинула голову и мне захотелось взвыть глядя в ее глаза с ярким спектром всего того, что накрывало, накатывало на меня изнутри.

Она прикрыла глаза, я отвела взгляд, сгорбившись, сжавшись на сидении, обхватывая себя руками, но тиски, сжимающие сердце за грудиной это не уняло. Время шло. Неизвестность била острыми иглами.

Ударившими еще больнее, когда из отделения вышла врач. Я вскочила и покачнулась, глядя в ее непроницаемое, слегка нахмуренное лицо.

Она, остановившись передо мной, сказала самые страшные вещи в моей жизни: клиническая смерть четыре минуты.

Внутреннее кровотечение. Состояние купировано. Крайне тяжелое. Не рекомендуемы посещения. Вообще.

Я не сразу поняла ее вопроса, да и обращалась она не ко мне. Напряженно смотрела за мою спину. На Лейлу.

Я обернулась, чтобы едва не сойти с ума, глядя на ее землистого цвета лицо, безразлично взирающее на врача. А губы синие.

Медсестры, врачи над ней. Я, почему-то стиснутая в руках Аслана, пока ее откачивали прямо там, на диване.

Отдельная палата, капельница и ее глаза, прикрытые дрожащими ресницами. Давление упало. До предела. До шестидесяти пяти на сорок. Она медленно приходила в себя. Я сидела на краю ее постели и смотрела на мерно капающий из бутылки в ампулу системы раствор. Одна капля в секунду. Триста двадцать три капли. Краткий взгляд на ее лицо — уже не настолько бледное, дыхание почти выровнялось. Уснула вроде бы. Что-то определенно бахнули в этот раствор или… я хер знает. Я не знаю, как матери реагируют на то, что их ребенок пережил клиническую смерть, не с чем сравнить. Наверное, это вариант нормы.

В прострации поднялась и пошла в туалет. Не включила свет. Думала блевать, но не получилось. Сжалась между унитазом и ледяной стеной, умоляя мрак и прохладу впитаться под кожу. В носу свербил тошнотворный больничный запах. Вывернуло все-таки. Умылась в темноте неверными руками. В теле свинец, в висках долбит боль, усиливающаяся от не стихающего внутри кошмара.

Клиническая смерть четыре минуты.

Облокотилась локтями о края раковины, свешивая кисти и погружая пальцы в воду, не успевающую из-за мощного напора уйти в сток. Сдавленно взвыла.

Эмин был мертв четыре минуты.

Слом чудовищный. С такой ответной силы волной агрессии, что я не сдержала порыв разъебать зеркало над раковиной, тускло поблескивающее в отсветах освящения из палаты. Звон, стук осколков по плитке. Кровь черными пятнами и потеками на фаянсе раковины. Хлещущая из пульсирующих болью порезов.

А гул все еще долбил в ушах. Делал нахождение в собственном теле, ебнувшемся от происходящего, просто невыносимым. Пост, медсестра, волшебные колесики. Молчаливая перевязка моей окровавленной руки.

Три миллиграмма фена. Аслан сбегал за бухлом. Шлифанула. В боку нехорошо закололо, но было плевать. Я сидела на второй кровати напротив Лейлы, в ожидании, когда раствор докапает. Сообщила медсестре, та сняла систему.

Прижалась спиной к прохладной крашеной стене, положила руку с бутылкой на подушку и перевела взгляд на их мать. Думала о том, почему мы с ней здесь. Нет, не потому, что она не остановила их отца, мне очень стали понятны последние слова Давида, когда он привез меня в больницу.

«Потенциал реализовывать опасно, в этом мы всегда были согласны с ней, но именно потому что она мама, у нее так и не получится понять, что по-другому мы не сможем».

Усмехнулась и отпила из горла, по пищеводу прокатилось как вода. Я тупо посмотрела на бутылку. Вроде виски. А вроде и вода.

«Если Эмин испытал интерес ему невозможно ничего запретить».

Вероятнее всего и Давиду. Они похожи. Очень. Эмин был прав, когда говорил о том, что Давид не сдержаннее, что он опасен, но это возрастное. Опасен в плане того, что может уйти не в ту сторону. Он может. Мы с ним уже шагнули.

Шагнули за предел. Потому что он собирался убить тварь, которая стреляла в наши блоки, которая подарила четыре минуты смерти Эмину, которая довела до такого состояния его мать и позволила мне ощутить наслаждение от понимания, что Давид едва ли остановится. Он все подвел к тому, чтобы никто его не остановил. Предупредил Калину. А я не стала бы его тормозить. Я видела, как стреляли в Эмина. И вложила в руки Давида нож, даже мысли не допустив, что нужно его остановить. Он не взял меня с собой, но я всей душой хотела поучаствовать в казни причины, почему мы здесь. И я за это заплачу, какой бы счет мне не был предъявлен по итогу…

Пропустила момент, когда нейролептики при содружестве сорока градусов в пустом желудке выключили сознание, оборвав мысли на середине. Но они продолжились даже в бессознательности, продолжились во сне.

Мне снился «Империал». Излюбленный Казаковым кабинет. И я, с окровавленным ножом в руке.

Владислав Игоревич меня оттолкнул, когда мой слух наслаждал звук вспарываемый кожи, сосудов, нервов и лезвие в моих руках уперлось в хрящевые кольца трахеи, но одно приложенное усилие и я счастливо улыбнулась от Нечаевского всхрапнувшего выдоха, порывом теплого воздуха ударившего по моим пальцам, сжимающим нагретый металл рукояти ножа. Улыбнулась от ласкающей кожу крови, обагрившей мои пальцы. Я испытывала полный экстаз от этих звуков, от удара воздуха из перерезанной трахеи, от тепла его крови и хотела большего. Я резала его правой рукой, а пальцы левой были в мягких каштановых волосах, за которые я потянула голову назад, делая его кровавую улыбку шире. Я почти кончила от этого, но меня оттолкнули.