Рус Марья
(Повесть) - Краснов Николай Степанович - Страница 21

Видела и раньше разведчица, что партизаны явно злоупотребляют исполнительностью Андрея Иваныча, но только сейчас по-настоящему поняла, чем это может грозить ее другу и ей самой. Видимо, все думают, что, дескать, Крибуляк иностранец, ему тут не жить, закончится война — уедет, и поминай как звали. А у Марьи Ивановны планы иные…

— Андрюша, ты никого не должен расстреливать. Иди откажись!..

— Как так! Можно ли?! Это приказ!..

— Родной мой, нельзя тебе этого делать… Идем к Беспрозванному!..

— Беспрозванный уехал в штаб бригады…

— Тогда к Спирину.

— И его нет… Да что с тобой, Марья?.. Предателей жалеешь?! Смерть им!..

— Да, они изменники…

— Так чего же ты хочешь?

— Пусть их расстреливает кто-нибудь другой…

— Не все ли равно! — Крибуляк разводит руками, ничего не понимая, все глядит через ее плечо на своего напарника, неподалеку запрягавшего коня Ваську.

— Андрей Иваныч, едем! — доносится нетерпеливый крик.

— Ну, ни пуха ни пера! — Крибуляк целует разведчицу и бежит к повозке.

Объяснить ему что к чему было бы совсем нехорошо. Объяснить — значит предъявить на него какие-то особые права, а это не в ее натуре.

Рассерженная, расстроенная Марья Ивановна крупным шагом направляется к штабной землянке, надеясь застать там кого-либо из начальства.

Какая-то женщина встречается ей по дороге. В спешке даже забывает к ней приглядеться, а когда спохватилась, обернувшись вослед, опознает по одежде и походке свою односельчанку Ольгу Санфирову. Все-таки забрал Китранов свою любушку в лагерь! И та не узнала разведчицу. А может, и узнала, да нарочно прошла мимо. И правильно сделала: не о чем им говорить. Напрасны были все надежды Марьи Ивановны на Ольгу, та не оправдала их. В одну из последних разведок Самониной и Крибуляка в Ясный Клин был благоприятный случай свести счеты с Черноруцким. Предатель приезжал без охраны, с одним адъютантом, погулять у знакомых на крестинах. Разведчики намеревались подкараулить его на обратном пути. Учитывалось и то, что он может заехать к Санфировым. Просили ее предупредить об этом. Но часа четыре пролежали разведчики в снегу за деревьями у перекрестка дорог, приготовив гранаты и не выпуская карабинов из рук. Видели, как Ольга несколько раз прошла по дороге, но так и не решилась сообщить о появлении изменника. А когда Андрей Иванович увидел, как в отдалении проскакали два знакомых всадника, уходя от расплаты, он аж зубами заскрежетал. А после отчитал Ольгу: «Дура ты, дура! Можно ли так, а? Можно ли?» Даже всплакнула, грешница, от стыда.

В штабной землянке, кроме Китранова, никого нет. А с ним разговаривать ни к чему. Повернулась на выход, но Китранов ее окликнул:

— Обожди-ка! Не в Любеж ли тебя направили?

— А хоть бы и в Любеж, что из этого?

— А то, что у меня будет тебе задание!..

— Задание у меня уже есть!

— Возьмешь и мое за-да-ни-е! Понятно? — Китранов переходит на угрожающий шепот. Нет бы уговорить добром, а то хочет взять на испуг, думает, что она из пугливых. — Зайдешь на хутор Веселый, разведаешь о Черноруцком, он должен быть там…

— Ха-ха! — не удерживается Самонина от ядовитой усмешки. — А ты пошли-ка туда вон свою милашку!..

Лицо Китранова багровеет: о проделках своей ухажерки он, конечно, знает, и Марья Ивановна намеренно постаралась наступить на самую больную его мозоль — пусть хоть постыдится за эту неразборчивую, угождавшую и нашим и вашим бабенку, что возле своего бока пригрел!

Горькую пилюлю ему преподнесла, — ох, как ему неприятно, пыжится, как обиженный индюк.

— Посмей только не выполнить задания! — кричит. — Расстреляю!

Забавно смотреть на него, беспомощного в своей ярости, брызгающего слюной.

— Застрелишь, ну и что? И чего же ты тогда от меня получишь? Умру, и все… Я немецкой пули не боюсь — каждый день на смерть хожу, а советская пуля мне родная. Как конфетку проглочу!.. Ауфвидерзейн!

— Стой, Самониха, обожди!..

Марья Ивановна идет дальше.

— Стой! Я тебе приказываю!

Разведчица уже в двери.

— Марья Ивановна, пожалуйста, вернись!..

Вот это другой разговор. Вернулась.

— Я слушаю…

Выслушала его спокойно, думая про себя: ведь не ради Китранова она тут, не ради его благополучия жизнью своей каждый час рискует. И вообще, все мы вышли на смертельный бой с врагом не ради своих начальников, не за них головы свои кладем — за Родину!

19

Важные новости ждали разведчицу в Любеже: на вечер второго января здесь созывается совещание бургомистров, старшин и старост двух волостей. Предатели уже съезжаются; в хуторе Веселом встречает новогодний праздник начальник полиции Черноруцкий.

Ночью Самонина услышала далекие взрывы и шум большого боя, доносившиеся со стороны Дерюжной. Теперь уже и вовсе нельзя задерживаться. На рассвете она покинула явочную квартиру, а к обеду была в условленном месте на опушке Клинцовской Дачи, где разведчицу встретил на подводе изрядно передрогший, но улыбающийся Вася Почепцов.

— Давай на-гора, Марья Ивановна! С Новым годом!

— И тебя с праздником!.. Как у вас тут?

— Полный порядок! — смеется. — А у тебя?

— Важные новости!.. Гони!

— А ну, тезка! — Партизан замахнулся кнутом на коня Ваську. — Сейчас я тебя раскочегарю! Больно? Ничего, ничего! Елка-то, она ведь зелена, а покров-то, чай, опосля лета!..

У Почепцова всю дорогу только и разговору, что о налете партизан на станцию Дерюжную.

— Подошли с Выселок, откуда фашисты меньше всего нас ожидали. Беспрозванный, знаешь, какой?

«Хлопцы, — говорит, — пусть фрицы сначала Новый год встретят да пусть выпьют как следует, а потом уж дадим им прикурить!» Ровно в час ночи пошли на штурм. Что тут было! Фашисты пьяные из дзотов выбегают да под наши пулеметы!.. А кто уцелел — в здание вокзала, ловко зацепились, гады, бьем, бьем и никак мы их оттуда не выбьем. Спасибо твоему Андрею Иванычу. Как крикнет им по-немецки. Ты знаешь, как он это умеет?.. «Немедленно отходить!.. Раус обершнель!..» И все такое. Голос грозный, сам в немецкой форме. У фрицев замешательство. А мы их гранатами, гранатами. Они на улицу — ни один не ушел!.. А потом началось: рельсы летят, крестовины, семафоры. Под водокачку подложили фугас — как ухнет! Стоял эшелон с углем — подожгли, склады взлетели на воздух… Два часа мы там хозяйничали, всю станцию исковеркали, как бог черепаху! На неделю хватит фашистам возни! Фрицев сто отправили на тот свет да штук двести изувечили. С нашей стороны — несколько раненых да один убитый из первой роты, из окруженцев…

Приехали в копай-город, и здесь шумные возгласы, смех, всеобщее возбуждение. Партизаны перегружают с подвод взятые у врага боеприпасы и продовольствие, делят трофейные винтовки и автоматы, толпятся у скорострельной пушки и минометов, также захваченных в ночном бою. По лагерю ходят бойцы из соседних отрядов, которым ночью пришлось прикрывать наших хлопцев, ворвавшихся в Дерюжную. И во всем этом гомоне, в этой суетне — затаенная тревога: теперь жди, вот-вот нагрянут каратели.

Не до расспросов о подробностях боя, на потом и все огорчения. Марье Ивановне главное — доложить командирам о результатах разведки.

Следом за Почепцовым переступила порог штабной землянки и ничего не может понять. Столько здесь людей и такая гнетущая тишина. Командиры, партизаны с тяжело поникшими головами, разведчицы с покрасневшими, ничего не видящими от слез глазами. Сердце больно сжалось, окаменело в предчувствии большой незнакомой беды. Как всегда, Марье Ивановне достаточно увидеть опечаленные людские лица, хоть и не знает, что за горе, а ей уже не менее больно, чем другим. Переживают ли гибель бойца, а может, какая другая беда.

Глянула на застывшего в недоумении Васю Почепцова, поняла: значит, новая беда. Беспокойным взглядом обежала присутствующих, готовая крикнуть от все более возрастающей тревоги. Чья-то крепкая рука нашла ее руку. Оглянулась: Крибуляк, такой же, как все, расстроенный, мрачный. Жмет руку все больней и больней, а у самого навертываются слезы: