Тень сумеречных крыльев (СИ) - Лепехин Александр Иннокентьевич - Страница 17

А когда придет этот час – многое переменится. Потому – не «прощай», рыбак Адир. А «до свидания» говорю тебе. Иди и не печалься».

Слезы текли по обветренным, загорелым щекам. Первые капли дождя разбавили их соленый вкус, и тогда Иной заорал. Он кричал бессвязно и отчаянно, горько и искренне, оплакивая и в то же время воспевая своего… друга. Учителя. Самого любимого человека на свете. Потому что не только Свет есть любовь. Тьма тоже знает. Тьма тоже помнит. Помнит и ждет…

* * *

Потом Кадиш почувствовал, что ему снова становится холодно. Он поерзал – и понял, что все еще лежит внутри соляной камеры. «Геликтит, – подсказала память Адира. – Разбей скорлупу. Теперь можно». Вытянув руки, он поразился той легкости, с какой пальцы пронзили затвердевшее каменное плетение. Встал, отряхнулся, взглянул через Сумрак – теперь он умел это делать, – посмотрел назад.

Кокон, где лежал князь Анджей Илошвай, выглядел монолитным саркофагом.

Тогда Кадиш потянулся Силой, нащупал слабое место в своде каменной полости и, направившись к выходу из пещеры, дернул. Порода просела, грота больше не стало. Покой усопшего ничто и никто отныне не мог нарушить.

К дедушке он, естественно, возвращаться не собирался. О каком возвращении могла идти речь, если сквозь двери родного дома теперь было просто так не пройти? А заставить близких убрать охранные амулеты насовсем – опасно и несправедливо.

Поэтому новорожденный бескуд тихо выбрался из пещеры – и застыл, очарованный встающим над предгорьями солнцем. Под кустами, окрасившимися в лучах светила алым, в мелкой каменной пыли купался ранний воробей. А за лесом, за полями, за мостами ждали реки, города и дороги…

* * *

Ольгерд молчал. Бескуд выглядел так, словно у него с плеч свалился тяжкий, но привычный уже груз, и теперь было не вполне понятно, что делать дальше: то ли наслаждаться свободой, то ли пытаться вернуть все обратно. Пришлось встряхнуться и взять инициативу в свои руки.

– «Будет он полон гнева, а не любви», значит? – деловито изрек Темный, постукивая пальцем по коленке. – А еще «все переменится»… Кажется, я понимаю, к чему был весь этот рассказ.

– И снова прошу, – Цадик еще колебался, – нет, умоляю даже: не надо в отчетах про Иисуса и Андрея. И про… метод. – Он поморщился и пояснил: – Я пообщался с другими бескудами. Никто не любит распространяться…

– Уговорил, – нейтрально, но веско изрек Ольгерд. – Обойдемся канцеляритом. Мол, стало известно о пророчестве. Откуда? Кто? Что? Не наше дело. А вот Фазиль, жук, что-то знал… – сменил он вектор беседы. – Чувствовал что-то, старый хитрец. Стоит пообщаться с главой Светлых, как полагаешь?

На лице бескуда отображались всецелая поддержка и горячий энтузиазм. Он вскочил, поставил пустую чашку из-под кофе и собрался выметаться из кабинета, дабы не мешать начальству, когда глава Темных щелкнул пальцами.

– Василию я бы на твоем месте сказал. – И на поскучневший взгляд сотрудника ответил уже мягче: – Все-таки он твой друг.

А друг – это такой человек, который заслуживает искренности.

Друг – это святое.

[1] Череп (лат.).

[2] Воспаление мозга (лат.).

[3] Опухоль (лат.).

[4] Большая политика (фр.).

[5] Мерзость (чеш.).

Гостья из прошлого

Отчеты Ольгерд любил.

В них, как нигде, проявлялась его тайная страсть: выстраивание аккуратного, отутюженного, во-шеренгу-становись-квадратного Порядка и безжалостное курощение вольного Хаоса, творящегося вокруг. Несмотря на свою Темную природу, в душе глава Дневного Дозора города Воронежа был педант. И терпеть не мог те из проявлений разгульной свободы, которые привносили в его картину мира неожиданности и непредвиденности. Впрочем, признавался он сам себе, скорее всего дело было в нарушении оным Хаосом глубоко личного комфорта одного занудного и скучного Иного второго уровня. Так что ребус в целом сходился.

Но бывали, случались в подобном подходе труднообъяснимые на первый взгляд сбои. Словно под иглу старинного проигрывателя попадала не аккуратная дорожка виниловой грампластинки, а пересекающая диск царапина, вызывающая оглушительный щелчок в динамиках и недоумение слушателя. Как, например, когда Ольгерд прыгнул на Обвальщика, спасая Фазиля и подставляя собственную шкуру под нож. Или еще раньше, гораздо раньше, когда… Конкретная дата ускользала от памяти, к стыду шефа Темных. Он даже тайно посетил мать Олега, а потом попытался отправить останки его отца на генетическую экспертизу, но могилу обнаружить не удалось. Все остальное вроде сходилось – и в то же время путалось. Особенно воспоминания.

Сейчас же предстояло аккуратно объединить обе свои ипостаси. От руководителя Дневного Дозора требовалось, с одной стороны, свести в некую стройную систему все факты по делу «воронежского мясника», с другой – присовокупить к ним сведения о древнем пророчестве, полученном от самого Йехошуа, а с третьей – не ввязывать в это дело, собственно, библейские мотивы и историю Цатогуа. Задача виделась достаточно нетривиальной.

Энергично молотя подушечками пальцев по клавишам ноутбука в моменты вдохновения и, наоборот, «зависая», когда формулировки требовали особо иезуитской уклончивости, Ольгерд не переставал думать об Обвальщике. Парень, конечно же, сам нарвался: каждый из нас прежде всего несет ответственность за себя и последствия сделанного выбора должен грести полной мерой. Но если встать на его место…

Никому никогда не рассказывая – кроме разве что Форкалора, который сам был свидетелем некоторых событий, еще в Жемайтии, – Ольгерд порой припоминал ранние годы своей жизни. Далеко не сразу из мрачного, диковатого, вспыльчивого подростка вырос серьезный, скучный, порядочный до скрипа крахмала на воротничке Иной. По сути, это было вынужденное решение: именно будущий начальник убедил молодого Темного, что любая сила нуждается в самоконтроле. И прежде всего – сила значительная, искушающая тем, что якобы упрощает решение многих и многих вопросов.

Потому что это не так. Потому что каждая спрямленная дорога может пресечься обрывом. Потому что не зная, что лежит между точкой «А» и точкой «Б», можно в результате простых, понятных решений оказаться в таком «Ы», что не столько страшно, сколько стыдно. И не перед другими – перед собой в первую очередь.

За приоткрытым окном шумел проспект Революции, а за проспектом шелестел свежей, еще не до конца потемневшей листвой Петровский сквер. Какой-то любопытный воробей, прилетевший явно из тех краев, неспешно прогуливался по подоконнику и заглядывал внутрь, кося черным, дурноватым, хулиганистым глазом. «Почти как у Олега», – вспомнил Ольгерд и передернул плечами. Птица возмущенно чирикнула, вскинулась крыльями и канула отвесно вниз.

Вот так и Обвальщик пропадет. Будет брошен куда-нибудь в пражские катакомбы, заперт на семь замков, выставлен на обозрение скрытых и вандалостойких камер. Как опасный зверь, как бешеный пес, как бесправная скотина.

Или, что еще хуже, парня начнут стравливать с какими-нибудь крепко проштрафившимися низшими. Устраивать «гладиаторские бои». Снова под холодными, стеклянными – или из чего там сейчас делают линзы? – взглядами видеорегистраторов. Увешав все вокруг магическими детекторами и голокронами – словечко пришло из гиковской субкультуры, – записывая и анализируя каждое движение – как самого юноши, так и его жертвы и Сумрака вокруг них. Пытаясь поверить чернильной, канцелярской алгеброй жестокую гармонию гнева и уничтожения.

Помимо того что подобное отношение было негуманным – смешное обвинение, особенно в адрес Иных, особенно Инквизиции, – оно же несло в себе явную опасность. Ибо не бывает идеальных систем. Каждая сильна ровно настолько, насколько сильна слабейшая ее компонента. В данном случае, как ни странно, в роли ахиллесовой пяты выступала магия.

Успев убедиться в способности Обвальщика выжигать Сумрак вокруг себя и развеивать таким образом любые попавшие под раскаленную ауру заклинания, Ольгерд ни минуты не сомневался: сбежит. Выждет, выдержит, затаится. Почует нужный момент, пройдет сквозь барьеры и щиты, как хорошо наточенный нож сквозь стенку шейной артерии, перебьет кучу народу…