Тень сумеречных крыльев (СИ) - Лепехин Александр Иннокентьевич - Страница 12

Его не было дня два. За это время Кадиш слегка оклемался, начал пытаться вставать – но на следующий вечер при попытке добраться до отхожего места его снова скрутило. Хуже всего оказалось, что организм решил расслабиться во время приступа и целей своих достиг: со стыдом пришлось окунуться в кадушку, а одежду унесли стирать, держа на вытянутых руках. И головная боль, поутихшая было за ночь, вернулась с новой силой, сворачивая весь остальной мир до глубокой, гулкой ямы, со дна которой будто бы тянулся сам подросток. И не дотягивался.

Утром третьего дня дедушка вернулся. Причем не один: с ним был доктор, которого Кадиш уже как-то видел в Оршеве. Он жил далеко – поговаривали, что ажно в самом Унгваре, – и в их краях появлялся, только если случалось что-то действительно серьезное. Значит, похолодел Галеви-младший, сцепив зубы, дело действительно дрянь.

Доктор подтвердил его подозрения. Он задумчиво шевелил усами, щупая тощую мальчишескую грудь под ребрами, светил маленьким зеркальцем в глаза, от чего в голове стреляло и искрило, и считал биения сердца, глядя куда-то в сторону. Попутно выспрашивал: что Кадиш ощущает, как дело обстоит с аппетитом, с чего все началось, что было до того, не случалось ли ударяться cranium’ом[1]. Позже, отозвав дедушку в сторону, что-то серьезно и будто бы виновато ему втолковывал. Разобрать удалось только «encephalitis[2]» и «tumor[3]», но то, как побледнел старый шойхет при этих словах, сказало больше, чем самые подробные объяснения.

Когда гостя проводили, дедушка тяжело осел на табурет возле стола и подпер голову сильными, натруженными за годы руками. Причитания среди остальной семьи возобновились было, но быстро умолкли. Видно, даже до самых эмоциональных дошло, что это неуместно, ни к чему, незачем. Кадиш лежал и мысленно примерял на себя фразу: «Я умру». Слова падали и проваливались насквозь, не желая задерживаться в голове, и тогда он поднимал их обратно, снова и снова. Небо заглядывало в окно, на ветке растущей возле дома акации сидел и поглядывал внутрь нахальный, рыжий в утренних солнечных лучах воробей.

Тогда старший Галеви встал. И произнес несколько слов, за какие сам же в свое время строго выговаривал всякому употребившему. Грохнул кулаком по столу, снова повесил сумку через плечо и вышел. К дверному косяку он больше не прикасался.

Проходил день за днем, ночь за ночью считала мгновения. Кадиш пытался свыкнуться с мыслями о смерти. Ему становилось то лучше, то хуже, но мозг до последнего отказывался впустить в себя осознание простой истины: скоро его не станет. Останутся нехожеными дальние дороги, несмотренными чужие города, непересеченными мосты над тайными реками. Жизнь переломилась у самого своего корня, не успев даже толком вытянуться и зашелестеть листвой.

На сей раз ждали гораздо дольше. Лишь через три недели где-то в дальнем конце улицы загрохотали копыта, потом раздался стук, скрип спешно отворяемых воротин. Дедушка, усталый, еще более постаревший, провонявший пылью и смесью конского с человеческим пота, влетел в дом, бешено озираясь, потом подпрыгнул и совершил немыслимое: стянул мезузу с притолоки. Пошептал над ней, словно извиняясь, и унес в свою комнату. Хлопнула крышка сундука.

А в дом уже заходили новые гости, при виде которых Кадиш забыл про головокружение и приподнялся на локтях. Это были Иные, и знакомые Иные – те самые, что допрашивали Галеви-младшего по поводу подозрений в адрес Зеленого Человека. И Мужик, и Кот, как их еще тогда мысленно окрестил внук шойхета, со сдержанным интересом косились по сторонам. Взгляды их порой словно гасли – казалось, что они смотрят не на предметы вокруг, а куда-то еще. «В Сумрак», – догадался Кадиш и сам себе покивал: ну конечно, им же интересно, как действовала защита и почему только теперь стало можно войти.

Кот остался стоять подле стола, с легким налетом брезгливости поглядывая на пол, потолок, нехитрую утварь и мебель. Мужик же, не церемонясь, взял табурет и присел рядом с кроватью больного. Он пристально посмотрел в упор, взял подростка за истончившуюся, посеревшую руку и гулко спросил:

– Помнишь нас?

– Помню, – просипел отвыкший говорить вслух Кадиш, потом откашлялся и повторил: – Помню, конечно. Вы спрашивали о Зеленом Человеке. А что с ним? Вы узнали, кто был виноват? Поймали?

Улыбнувшись, Мужик похлопал его по предплечью.

– Вот же неугомонный. Да, и узнали, и поймали. Но об этом, может, потом. А теперь сказывай: чего это ты тут учудил?

* * *

– Так, погоди. – Ольгерд встал и прошелся по кабинету. – То есть, ты хочешь сказать, твой дед был настолько важен для Дозоров, что смог уговорить их тебя вылечить?

В больших влажных глазах Цатогуа были одновременно и печаль воспоминаний, и добродушная ирония, и некоторое даже удивление. Он поджал губы и развел руками.

– И как вы себе это уже представляете? Он помахал на них щепкой от стола, за которым успел посидеть Йехошуа ха-Ноцрет, Иные ужаснулись великой мощи сего артефакта и живеньким аллюром поскакали в Оршеве?

– Я стараюсь ничего не представлять, не имея на руках фактов, – добавил холода в голос глава Дневного Дозора. – Давай не тяни уже, а то кофе отниму.

– А я и так уже допил, – с нахальной невинностью и прозрачнейшим намеком в голосе похлопал бескуд ресницами. Ольгерд едва удержался, чтобы не приложить ладонь правой руки к лицу. Впрочем, кофемашине было все равно, и потому очередная порция напитка вновь перекочевала в руки Цадика. Тот потянул губами пенку, зажмурился от удовольствия и продолжил рассказывать:

– Естественно, у Иных был свой интерес. Как я понимаю, дедушка обещал дать им взглянуть на мезузу и прочие реликвии. Ну и конечно же, Светлые испытывали благодарность за помощь в расследовании, а Темные не могли упустить возможность проследить, чтобы Светлые не наделали по этому поводу какой-нибудь благотворительности. Вот только была с этим одна маленькая проблемка…

* * *

Иные рассматривали и расспрашивали больного ничуть не меньше, чем унгварский доктор. Мужик просто буркнул: «Так надо». Кот же объяснял это тем, что защита, наложенная Сами-Знаете-Кем, может вносить искажения, и требуется проверять, перепроверять и опосля еще три раза уточнять.

Дедушка, к слову, вцепился в сказанное о защите, как клещ в лодыжку. «Как же так? – пытливо вопрошал он дозорных, неспешно, медлительным шагом надвигаясь из дверного проема, где застыл было в начале визита. – Ведь сказано было: будь же дом сей, и род…» Дозорные старательно делали вид, что просто прогуливаются по комнате, а вовсе не держат безопасную дистанцию, и пытались давать маловразумительные объяснения. Кадиш веселился бы от души, если бы все не было настолько печально.

Так, по словам Мужика, выходило, что благословение Йехошуа фактически является всего лишь щитом. От агрессора-недоброжелателя, от дурного слова, от неприятностей, происходящих извне семьи, оно укроет. А вот от внутренних ссор, от утраты веры в себя, от болезней, зарождающихся в человеческом теле, – увы, нет. А Кот, зажмурившись ехидно, добавлял: «Ушла же родительница сего… м-м-м… отрока из-под вашего гостеприимного крова? Бросила ребенка и сбежала с цыганом, насколько мне известно. И все реликвии не остановили». Дедушка в ответ молчал и стискивал кулаки.

Кадиш слушал внимательно. Отдельно интересно стало, когда заговорили о маме – в семье этот вопрос по доброй воле не поднимали и старательно замалчивали, если он возникал. А потом обсуждение перешло на сам предмет недомогания, и тут уже наоборот – захотелось заткнуть уши, чтобы не слышать, не знать, не принимать горькой правды… Но даже на это сил не было.

И Темный, и Светлый подтвердили диагноз: в голове Галеви-младшего поселилась злокозненная опухоль. Она растет, распространяется, давит на окружающие ее ткани, перекрывает кровеносные жилы – и в результате мозг начинает работать с перебоями, как если бы в механических часах между зубцов шестеренок попал песок. Естественно, ни к чему хорошему это в итоге привести не может: однажды опухоль просто разорвет что-нибудь жизненно важное, или отравит кровь своими выделениями, или сдавит сосуды так, что «задушит» внука шойхета.