Игра шутов - Даннет Дороти - Страница 15

Как раз тогда-то королева-мать и разыграла свою козырную карту, приведя в изумление даже главу своего Тайного совета.

— А что, если, — сказала она, — речь идет о безопасности моей дочери, королевы?

— А это так, мадам? — спросил Лаймонд в наступившей тишине.

Но королева уже пошла на попятный.

— Нам, конечно, ничего не известно. Где за девочкой присмотрят лучше, чем во Франции, среди наших дорогих друзей? Но если бы ее жизни угрожал какой-нибудь безумец…

— Удвойте число телохранителей, мадам, — холодно отозвался Лаймонд. — Они не пользуются вашим доверием, как и я, но зато состоят у вас на службе.

Тогда ему позволили удалиться, испытав при этом чувство, близкое к облегчению; а когда он ушел, Маргарет Эрскин долго молчала, перебирая в уме многочисленные болезни и несчастные случаи, какие приключались с Марией, королевой шотландской, во время ее пребывания во Франции. Мысли Маргарет словно бы передались ее супругу, и Том задал один-единственный туманный вопрос:

— Неужели ваше величество подозревает, что?..

Но за все свои старания советник получил ужаснейший нагоняй. Ее величество явно сожалела о том, что вообще подняла этот вопрос.

А для Лаймонда, вероятнее всего, эта встреча была лишь неприятным, раздражающим эпизодом, через который следовало пройти. Фонари, которые раскачивались на веревках, протянутых поперек улиц, освещали абсолютно бесстрастное лицо.

Улицы не были пустынны. Свет горел в большинстве домов и полосами ложился на мостовую, пробиваясь сквозь неплотно закрытые ставни, — там, за окнами, люди расписывали щиты, оттачивали мечи до блеска, нашивали на одежду драгоценные камни: всюду царила великая, всесжигающая лихорадка близкого праздника. Отряд слуг из дома де Гизов пронесся мимо с высоко поднятыми штандартами, за ними показались еще всадники — и фонари заплясали, задетые серебряными орлами Лотарингии, лилиями в трехчетвертных щитах Анжу, красными полосами Венгрии и двойным крестом Иерусалима.

Какая-то девушка, смеясь, показалась на пороге — Фрэнсис Кроуфорд проворно обогнул ее и поспешил вперед. Более чем Лион, Авиньон или даже Париж, Руан славился своими женщинами. Насмешливый голос что-то прокричал ему вслед, и губы под маской на мгновение изогнулись в улыбке.

Вскоре после этого он на какое-то время вообще исчез, а когда вновь зашагал по булыжному торцу мостовой, то был уже без маски, в облике дородного, пузатого, вечно пьяного секретаря О'Лайам-Роу.

Робин Стюарт заметил, как он бредет по улице Сен-Ло: вот прошел мимо судебной палаты, вот остановился взглянуть на только что построенную башню Сент-Андре. Фонарь у входа в церковь осветил адамово яблоко оллава и его задранный, покрытый щетиной подбородок: Робин Стюарт сам поднял голову и посмотрел на башню. Потом положил руку на плечо Тади Боя.

Где-то в глубине души он имел смутное намерение утешить ирландца, однако на самом деле утешение требовалось ему самому. Тади Бой не спеша обернулся и сказал:

— Да, да, господин Стюарт. Сегодня воды Оркад стали багровыми от крови саксов, и земля Туле оттаяла от крови пиктов, и ледяной Эрин рыдал над телами убитых скоттов 12). Вы, наверное, слышали, что в четверг мы на первом же судне отплываем домой.

— Будь на то моя воля — висели бы у меня эти придворные щеголи на столбах, как сережки на иве. Любому ведь ясно, что оскорбление было непредумышленным.

— И все же… знаете ли, сдается мне, хоть это и ужасно, что О'Лайам-Роу имел хоть маленькое, хоть самое крошечное подозрение, уловил хоть мельчайший намек, в голове у него хоть раз промелькнуло — а вдруг король настоящий… — безмятежно проговорил Тади Бой. — Он не очень был уверен, что сможет как следует подольститься, зато прекрасно знал, что такая дикая выходка будет ему вполне по силам. Вы куда-то направлялись?

Робин Стюарт вдруг подумал, что этот человек уже не в первый раз поражает его.

— Да, я шел сюда, по соседству, — сказал он, — перекинуться парой слов, пропустить стаканчик в задней комнате одного моего друга. Может, и вам любопытно будет зайти? — Он расплылся в улыбке, неожиданно искренней. — Вам нужно с возможно большей пользой провести эти дни: ведь скоро вы покинете Францию.

Такого в точности мнения придерживался и Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, который немедленно принял приглашение.

Жилище, куда его столь неожиданно пригласили, располагалось неподалеку: это был красивый, с мансардой, купеческий дом, окруженный высокой стеною; въезд во внутренний двор был недавно расширен. Не доходя до ворот, сухопарый, костистый Робин Стюарт, до этого шагавший как деревянная кукла, вдруг остановился, словно вкопанный, чтобы осведомиться о религиозных взглядах мастера Баллаха.

— Вы, может быть, убежденный лютеранин или что-нибудь в этом роде?

Глаза Тади Боя казались двумя озерами девственной синевы.

— Что может вообще убедить меня? Разве что женщины, выпивка и, возможно, деньги. Мне все равно, босоногим ли ходить или простоволосым, соблюдать ли великий пост или рамазан — вот, в сущности, каковы мои религиозные убеждения.

— Ну и хорошо. А идем мы к скульптору. К бывшему скульптору. Он еще и изобретатель. Изобретает, знаешь ли, механизмы.

— Как Леонардо.

— Да, как Леонардо, — с готовностью согласился Робин Стюарт и принялся стучать в ворота,

Их не сразу впустили. Начались переговоры шепотом, пришлось немного подождать, потом появился человек с фонарем, провел их во внутренний двор и впустил в дом, дружелюбно заговаривая на хорошем английском. Он провел их по узкой деревянной лестнице, наверху которой они остановились, ослепленные светом, вырывающимся из открытой двери. Две мощные руки протянулись им навстречу и втащили внутрь, и раскатистый бас, нетвердый, как у монаха, что напробовался молодого вина, пророкотал, мешая парижский выговор с пертским:

— Робин, вот те на! Таким щеголем, весь в бархате! Обними же меня, дорогой, хотя тебе это вряд ли понравится. Я весь раздулся от подагры, как пивной бочонок, но все равно рад видеть тебя. Тащи сюда своего друга, кто бы он ни был, и давайте присаживайтесь.

Мишель Эриссон был крупным мужчиной; его седую шевелюру освещало множество свечей, горящих в глубине комнаты, а его мощные руки, истертые резцами и мастерками, деревом, металлом и камнем, атрибутами его работы, преждевременно растрескались и напоминали могильные плиты, памятники былого величия. С ликующими возгласами он провел их в уставленную стульями комнату, озаренную пламенем очага. Трое или четверо шотландцев и французов, уже находившихся тут, приподнялись в знак приветствия.

Комната выглядела так, как ей и надлежало выглядеть: приватный клуб, где единомышленники, принадлежащие к самым различным слоям общества, могли встречаться вдалеке от посторонних глаз и шума обычных таверн. Поприветствовав собравшихся, Стюарт отвел Тади в сторонку и усадил за стол.

— Эриссон — прекрасный человек, был великолепным художником, пока его не одолела подагра. Его брат, который живет в Лондоне, — мой лучший друг. — Взяв с широкого подоконника две объемистые кружки, он вскочил на ноги. — Тут каждый наливает себе сам, так что промочи горло, мастер Баллах. Мишель Эриссон угощает хорошим вином, и притом не скупясь. — Тут он отошел, и целых пять минут внимательный взгляд Кроуфорда из Лаймонда скользил по комнате.

Один из тех, кто сидел перед очагом, был из свиты вдовствующей королевы: он обсуждал на беглом французском предстоящую миссию Тома Эрскина. Судя по числу использованных кружек, недавно здесь было гораздо больше народу, однако огонь горел недолго: на дне очага еще не успела скопиться зола. А еще, помимо голосов и смеха, помимо скрипа стульев и звяканья посуды, чувствовался какой-то ритмический рокот: даже и не звук, а мерная вибрация под ногами. Впрочем, очень скоро это прекратилось; и тут вернулся Робин Стюарт.

Выпив первую кружку за здоровье Тади, он вдруг выпалил ни с того ни с сего:

— Слава Богу, что О'Лайам-Роу уезжает домой: я не выношу его, мастер Баллах, что правда, то правда.