За зеркалами - Орлова Вероника - Страница 53

Я дождалась, когда она скроется в хирургическом корпусе, и тут же помчалась в лабораторию. Мы так редко могли видеться днем, что от одной мысли, что у нас с Сашей будет намного больше времени, чем обычно, я сходила с ума от радости и предвкушения. А еще сегодня исполнялось десять лет с тех пор, как я увидела его впервые…я помнила этот день очень хорошо. Мне сообщили, что умер мой папа. Десять лет обволакивающего безумия, дикости, которая не подвластно ничьему пониманию. Но даже сейчас, будучи взрослой женщиной, я знала, что ни о чем не жалею. Ни об одной секунде, проведенной с моим Сашей. У каждого происходит становление личности под давлением различных факторов и обстоятельств, а самое главное – влиянием других людей. И я рада, что именно тогда мне повстречался нелюдь 113. Именно благодаря ему я никогда в своей жизни не стану похожей на Ярославскую Ангелину Альбертовну. Благодаря ему я не пошла в медицину и благодаря ему я стала актрисой…Как он хотел и как я мечтала. Но у медали обязательно есть две стороны. И если одна сверкает и переливается на солнце, то вторая покрылась ржавчиной и копотью. Благодаря ему я конченая наркоманка, ни разу не испытавшая наслаждения со своим мужем и с кем-либо другим. Фригидная, ледяная пустышка с выпотрошенными внутренностями и вывернутыми наизнанку мозгами. Сумасшедшая идиотка, которая не спит по ночам, потому что ее мучают жесточайшие кошмары, которая не знает, какая из масок, надетая для сцены, и есть ее лицо, потому что она его не видела больше десяти лет. Идиотка, которая продолжает любить своего палача даже несмотря на то, что он каждый день сыплет комья земли в ее могилу, и которая пишет ему письма в пожелтевшей общей тетради все эти проклятые десять лет. Потому что ей больше некому сказать правду, потому что всем на нее наплевать, и только зверь, который тенью бредет по ее следам, только он ее ненавидит до такой степени, что это самое сильное чувство из всех, что к ней когда-либо испытывали. Впрочем, я ненавижу его не меньше, и я жду тот день, когда палач выйдет из тени, чтоб разорвать свою добычу живьем, и тогда я сама вгрызусь ему в горло зубами и буду держать, пока не сдохну. И он это знает…поэтому тянет время. Просчитывает свои шаги. Я даже знаю, с каким выражением лица он думает о нашей встрече. Ведь она случится не раньше, чем он примет решение.

Я купила ему цепочку. Не золотую, на золото у меня не хватило денег. Дешевенькое серебро у перекупщика. Копила свои карманные деньги несколько месяцев. Цепочку и кулон с цифрой десять. Знала, что он никогда не сможет надеть, но мне хотелось, чтоб у него что-то было от меня. Что-то материальное, настоящее, то, что можно потрогать. Иногда он просил срезать для него прядь волос. Примерно раз в год. Он складывал их под куском отколовшегося кафеля в целлофан из-под капсул. Туда же клал и свои волосы. Так забавно - его оставались иссиня-черными всегда, а мои темнели со временем. Мне нравилось видеть, как он любовно складывает их и помнит, в каком году была срезана каждая из прядей.

«-Когда тебя долго нет, я подношу их к лицу и вдыхаю твой запах. Они хранят его для меня. Запах тебя за все наши годы.

- Ты говорил, что помнишь его наизусть.

- Помню и найду тебя с закрытыми глазами. Но когда вдыхаю вот так, кажется, что ты рядом. Ты знаешь, что я делаю в этот момент…

- Лежишь с закрытыми глазами.

- Лежу с закрытыми глазами и быстро двигаю рукой.

- Ты испортил всю прелесть момента. Фу. Это так пошло.

- Да ладно, маленькая. Твои щеки залил румянец и дыхание участилось…Тебе нравится эта пошлость. Тебе нравится знать, что я думал о тебе и делал это. Нравится?

- Ужасно нравится. Я хочу повторить сама все, что ты делал.

- Неееет. Я слишком хочу тебя. Сначала я тебя оттрахаю, потому что я знаю, какая ты сейчас мокрая для меня».

О, это обоняние. Оно было поистине звериным. И это сводило с ума. Когда он закатывал глаза, принюхиваясь ко мне. Его откровенность заставляла щеки не просто зардеться, а стать пунцовыми. Саша не выбирал слова, ему не хватало синонимов, метафор и красивых словооборотов. Он говорил как есть. И ничего более эротичного, скандально-грязно-прекрасного я в своей жизни больше никогда не слышала. После него чей-то страстный шепот казался смешным и пафосно-фальшивым до тошноты.

Я нервно сжимала в ладони цепочку, пробегая мимо подсобки охраны и спускаясь по лестнице вниз, туда, где содержали подопытных животных и моего Сашу. Боже, как же ужасно это звучит для меня сейчас…как же все это было дико и отвратительно. Как же я ненавижу себя за то, что молчала.

Саши в клетке не оказалось. Мне даже не нужно было подходить вплотную, чтобы это понять, я умела четко определить, рядом он или нет. Я его чувствовала. Пусть кто-то решит, что это мистика, или не верит, но я его чувствовала каждым ударом своего сердца.

Я могла бы пойти к себе. Как поступала раньше. Могла бы и, скорей всего, была должна это сделать. И не сделала. Меня поманило, как самого настоящего наивного белого мотылька, и даже не в пламя, а прямиком в Преисподнюю. Именно с этого дня я пошла на дно с камнем на шее и веревкой, завязанной сотней морских узлов, где каждый из них был одной из наших с Сашей клятв. Мы не сдержали ни одну из них. Потому что на самом деле нет никакой любви. Пустой набор букв по отношению ко всему, что доставляет удовольствие и пока еще не осточертело. Мы с радостью меняем объекты любви, едва что-то иное начало нас радовать не меньше, чем предыдущее. И я точно знаю, я никогда не любила Сашу – я им больна. Он – моя неоперабельная опухоль со смертельными метастазами, и рано или поздно я сдохну в жутких мучениях.

Вдалеке играла музыка. Приглушенно и очень тихо. Не со стороны подсобки охраны, а со стороны чуть приоткрытой железной двери, ведущей во второй коридор. Она всегда была закрыта на замок, и ключ находился у моей матери или у Снегирева. Сюда не было доступа даже у охраны. И мною овладело любопытство. Едкое до такой степени, что начали дрожать пальцы. Я сделала шаг, потом еще один…прямиком в свой личный ад, потому что уже через минуту я узнаю, что значит гореть живьем. И ничто не сравнится с болью от ожогов…лишь одна боль превзошла ее по своей оглушительной остроте, но тогда я еще об этом не знала.

Я увидела его с ней. С одной из женщин, которых мать обследовала у себя в отделении и говорила, что это благотворительное лечение больных шизофренией пациенток, привозимых из психлечебницы неподалеку от нас (потом я узнаю, что рядом не было ни одного подобного заведения). Но если бы и знала, то мне не было бы менее больно.

То, что я сейчас наблюдала, никакого отношения к лечению не имело. Это было грязное совокупление на операционном столе под прожекторами. Мне не нужно было видеть лицо мужчины, который ритмично двигался за спиной одной из пациенток. Достаточно было его спины, разукрашенной своим неповторимым узором из шрамов и узловатых уродливых рубцов. Я знала каждый из них и могла нарисовать с закрытыми глазами.

Он брал её сзади, опрокинув на стол и вцепившись одной рукой в ее темные волосы, а другой – в худое острое бедро, с силой насаживая на себя.

А у меня перед глазами я сама, вцепившаяся в прутья решетки, и он, вот так же вбивающий свой член в меня и рычащий мне в затылок. С тем же остервенением. Все точно так же…И боль резанула по венам с такой силой, что я зашлась в немом крике, судорожно силясь сделать хотя бы один вдох. И не могла. Легкие словно жгло кипятком. Наверное, если бы я захотела закричать, из моего горла не вырвалось бы ни звука от той боли, что его раздирало. Это было шоком. Самым настоящим болевым шоком. Когда все тело сводит судорогой и кажется, что кожа дымится от ожогов.

Я слышала всхлипы женщины и его стоны. Низкие, словно сдерживается, чтобы не шуметь. А рядом на стуле сидел Снегирев, тоже спиной ко мне. Он отвратительно сопел, его правая рука быстро дергалась, и я с омерзением поняла, что именно происходит, как раз в тот момент, когда женщина протяжно застонала и изогнулась назад, а ладонь Беса обхватила ее обвисшую грудь, и пальцы сжали длинный сосок. Игла ненависти пронизала сердце и, словно разломалась там пополам, чтобы колоть беспрерывно под каждый толчок.