За зеркалами - Орлова Вероника - Страница 38

А затем Барри рассказал ему про Бэнни. Про их сына, который умер от бронхита два года назад. А вместе с ним умерла и его любимая жена. Точнее, та её часть, которую он любил с самой школьной скамьи и до сих пор. Со смертью единственного ребёнка Гленн превратилась в жалкое подобие самой себя, в серую тень той яркой веселой девушки, которую Барри вёл под венец. Он рассказал о том, каким тяжёлым испытанием оказалась для них обоих потеря Бэнни, которого они ждали долгие четыре года после свадьбы и которого потеряли так быстро, не успев насладиться счастьем быть родителями. О том, как собственноручно вытаскивал два раза из петли Гленн и вызывал врача, обнаружив её с перерезанными венами в ванной, залитой её же кровью.

- Я столько раз её едва не потерял…я столько раз бежал с работы домой на час раньше, только потому что боялся не успеть…с момента ухода Бэнни я стал панически бояться опоздать. И когда мы случайно увидели тебя…когда мы поняли, насколько ты похож на нашего Бэнни…когда я впервые за эти два года увидел, что моя девочка, моя Гленн снова улыбается, что в её глазах появилось что-то ещё, кроме навечно застывшего обвинения и опустошения…Пойми, меня, малыш…пойми и прости. Потому что я не могу позволить тебе уйти. Никогда. Я не могу позволить себе потерять её окончательно.

Он не знает, почему смирился и пошёл вслед за Барри, опустив вниз голову и глядя на землю, на то, как захватывала большая нога мужчины комья грязи, прилипавшие к подошве его резиновых сапог. Он ступал след в след за ним и думал о том, что и сам стал такой же грязью, которую, как только придут домой смахнут с обуви кусочком серой ткани. Сотрёт сам Аткинсон, чтобы не причинить жене ещё большей боли? Неудобства? Он не знал, кем, точнее, чем он стал для этой семьи. Ему просто было некуда идти. И по большому счёту здесь неплохо кормили, и у него была своя собственная комната, а значит, было ничем не хуже приюта.

Если бы он знал, что ошибался. Что в этом доме у него не было ничего. Всё в нём продолжало призраку умершего от болезни мальчика. Его комната, его игрушки, его учебники и одежда. Он психовал, он ругался и прикусывал язык, чтобы не нахамить Гленн, которая натягивала на него ставшие маленькими штаны или клетчатую рубашку с короткими рукавами. Она разочарованно одёргивала их и, бросая недовольный взгляд на мальчика, бормотала, что он слишком быстро растёт, и они не успевают покупать ему новые вещи, а он стискивал руки в кулаки, чтобы не напомнить ей, что они и не покупали ему новых вещей. Что он донашивал их за разложившимся трупом другого ребёнка.

Он ненавидел ходить в школу. Он ненавидел Гленн за то, что та настояла и после продолжительного разговора с директором устроила его в тот же класс, в который ходил их Бэнни.

Дьявол! Как же он ненавидел этого дохлого выродка с лицом, настолько похожим на его собственное. Ненавидел зеркала в доме, которые напоминали ему об этом. Зеркала, в которых отражалась его схожесть с увешанными по всему дому фотографиями Бэнни Аткинсона. Особенно когда его приёмная мать стала настаивать на том, чтобы он носил точно такую же прическу, что была у Бэнни. Однажды он сорвался и выкинул все фотографии ублюдка. Просто собрал их в одну кучу и сжёг во дворе дома, не сумев сдержать хохота, когда обезумевшая Гленн кинулась прямо к костру и принялась доставать обугленные рамки голыми руками.

Тогда впервые Барри избил его. Избил так, что мальчику пришлось несколько дней пропустить школу…и он на самом деле не мог определить, что же для него было предпочтительнее – лежать в постели в душной комнате и не чувствовать собственного тела от всепоглощающей боли или же терпеть издевательства одноклассников мёртвого сына Аткинсонов, высмеивавших мальчика за внешних вид. Барри потом просил прощения и сам же приносил лекарства для него…но ни разу не дал усомниться в том, что снова поступит точно так же, стоит мальчику ещё раз огорчить Гленн.

Но зато каким удовольствием было слушать целый день вой его новоиспечённой матери, голосившей над остатками сгоревших фотографий своего ублюдка. О, ради этого он готов был терпеть любую боль. Правда, полоумной твари удалось спасти одну, ту, которую она достала первой из огня. На ней её драгоценный сынок широко улыбался, держа за руку счастливую мать с распущенными волосами и такой непривычной мальчику искренней улыбкой. Солнце играло в её волосах и в уголках казавшихся невероятно молодыми глаз.

Она повесила эту фотографию прямо над кроватью Бэнни…ах, да, ведь его теперь в этом доме называли именно так и никак иначе– Бэнни Аткинсон. Повесила, приговаривая, как рада тому, что они наконец стали такой же крепкой и любящей семьёй, как на этом фото. Улыбка…она заставляла его улыбаться себе и своему мужу, учителям и мерзким одноклассникам, соседям и своим немногочисленным подружкам, раз в неделю приходившим навестить её и посмотреть картины Бэнни. Да, они также называли его этим именем, отводя глаза в сторону и выдавливая из себя вежливые улыбки. Со временем их визиты становились всё более редкими, а после и совсем прекратились.

А мальчик перестал задавать себе вопрос, почему в одном и том же мире спокойствие и душевное равновесие больного взрослого человека важнее желаний и здоровья ребёнка. Он просто привык к этой мысли. А со временем понял, что в какой-то мере она справедлива для мира, в котором сила превыше всего.

Глава 16. Ева

- По истечении определённого времени, около месяца-двух, тяжело обнаружить следы последнего изнасилования. Конечно, мы не говорим о постсмертном.

Флинт протянул Люку сигарету, а когда тот отрицательно покачал головой, безразлично пожал плечами и встал возле окна, прикуривая и глядя куда-то в пустоту между собой. А я задумалась о том, видит ли уважаемый в городе судмедэксперт страшные кошмары с лицами трупов, которых привозят к нему едва ли не каждый день. С мёртвыми лицами, лишёнными каких-либо эмоций, со стёртыми без остатка отпечатками жизни. Что появляется перед его глазами в момент, когда этот умудрённый опытом мужчина с короткой бородкой, в которой проглядывает благородная седина, и круглыми очками позволяет себе зажмуриться?

Возможно ли очерстветь настолько, чтобы относиться безразлично к смерти малыша, которому полагается бегать, прыгать и громко заливисто смеяться, а не лежать неподвижно со стеклянным взглядом на холодном сером металлическом столе? И почему мне хочется думать, что его безразличие – признак опытности, а не бездушности? Возможно, потому что я сама с некоторых пор начала смотреть на маленькие худые тела так же отстранённо, стараясь мыслить трезво и холодно…и пугаясь того, что у меня всё чаще это получается. Нет, никуда не уходит ярость и ненависть к мрази, безжалостно, с садистской жестокостью столкнувшей в могильную пропасть столько детей. Наоборот, с каждым новым эпизодом эти чувства всё сильнее, всё ярче и озлобленней. Но пока ещё сохранилась способность замечать перемены в собственном восприятии, и сейчас она больше не пугает, вызывая мысль, что равнодушие и холодный ум с нашей стороны, возможно, лучшее, что мы можем предложить этим детям.

- Но? – выждав ровно столько, чтобы Флинт успел чиркнуть длинной спичкой с тёмной маленькой головкой, ярко вспыхнувшей и на мгновение осветившей измождённое лицо эксперта. А может, я ошибалась? Может, всё же не так уж легко даётся Гарри это дело? Хотя, кто знает, вдруг некая истощённость связана с тем, что у него неприятности в семье. Кажется, Люк говорил что-то о тяжёлой болезни его жены. По словам моего помощника, детей у судмедэксперта не было. Сам Гарри ещё с молодости пресекал любые вопросы на эту тему, но поговаривали, что его жена, которая была старше его на десять лет и приходилась ему когда-то учительницей, не могла иметь детей по состоянию здоровья, а Флинт слишком любил её, чтобы оставить из-за этого недуга.

- А должно быть «но»?

Флинт с видимым наслаждением затягивается, устремляя напряжённый взгляд куда-то поверх моей головы. Немного сбоку от него нетерпеливо прищёлкнул языком Люк, теперь почти безостановочно двигавшийся по комнате. Его голова была опущена к полу, словно он что-то высматривал внизу, нарезая круги с упёртыми вбок руками.