Пламя и пепел (СИ) - Ружинская Марина "Mockingbird0406" - Страница 23

Генрике впервые за долгое время написал отец. Он поздравил её с Днём Рассвета, означавшим начало нового года, и писал, что в замке пока всё в порядке. Генрику порадовала новость о том, что Герда не болела, хоть и сильно скучала по ней. Это было взаимно. Герцогине очень сильно хотелось увидеться с ней, обнять и долго не разжимать объятий, вдыхать запах её волос и радоваться тому, что они наконец-то снова рядом. От тоски сжималось сердце. Только бы не погибнуть в каком-нибудь сражении, вернуться домой живой и невредимой. Написав ответ, герцогиня чувствовала какую-то странную тревогу, и вместе с тем, радость. Письмо отца вызвало у неё ироничную улыбку: День Рассвета армия отметила очередным обстрелом Мурасаки с большим количеством жертв с обеих сторон.

Но зато Ильзе, до этого почти избегавшая Генрику, теперь стала ещё чаще проводить время с ней. Однажды, когда герцогиня просто гуляла ночью оттого, что не хотела спать, миледи подошла к ней и спросила, есть ли у неё пара минут свободного времени. Это было неожиданно для герцогини, и поначалу она, услышав шаги за спиной, решила, что это Витольд или Вибек заглянули к ней, хотя в такое позднее время они уже обычно спали.

В ту ночь Генрика была одна: Фридрих ночевал у Витольда. Просто сидеть в одиночестве в шатре было скучно. Похоже, она была не одна такая.

— Здесь так спокойно, — робко произнесла герцогиня, смотря в беспросветную тьму, когда ещё только почувствовала, что рядом кто-то есть. Ильзе в ответ усмехнулась. Эта усмешка больше напоминала болезненную гримасу, и Генрика было подумала о том, что миледи ранена или очень сильно опечалена чем-то. Но, словно прочитав мысли вассалки, Ильзе улыбнулась уже более тепло. В её серых глазах блестела какая-то искра и задорность, обычно ей не свойственная. Генрика привыкла видеть миледи серьёзной и собранной. Ей даже подумалось, что миледи может быть пьяна, но она быстро отбросила эту догадку, ведь от неё не пахло перегаром, да и Ильзе сама упоминала, что не пьёт.

Скорее всего, у неё было просто хорошее настроение.

— Удивительно, правда? — Леди Штакельберг кивнула и усмехнулась. Генрика вздрогнула. Она не думала, что Ильзе что-то ответит на ту её неуверенную реплику.

— Вы что-то хотели, миледи? — Генрика ощутила лёгкую скованность и нервно улыбнулась. Разговаривать с сюзеренкой для неё всегда было немного трудно, она боялась задеть её или не понравиться ей. Возможно, Ильзе это раздражало, но герцогиня ничего не могла с собой поделать. Возможно, Ильзе больше нравились такие подчинённые, как Вацлава — волевые, рьяные, пылкие, резкие. Генрика не могла быть такой, хотя и восхищалась умением некоторых своих знакомых пробиваться везде за счёт своей настойчивости и самоуверенности.

— Не бойся меня. — Ильзе продолжала улыбаться. Как она могла догадаться? И почему говорит об этом? Генрика снова смущённо усмехнулась и отвела взгляд. — Я же вижу, что ты боишься. Не стоит. — Ранее леди Штакельберг никогда так не говорила, а скорее даже наоборот: смотрела с презрением. Сейчас же она улыбалась и как будто немного нервничала сама. Ильзе протянула руку в чёрной перчатке, и Генрика осторожно, слегка побаиваясь, коснулась её покрасневшими на морозе пальцами. У леди Штакельберг пальцы были довольно длинными и слегка кривоватыми, что, впрочем, не делало их некрасивыми. Стоило только Генрике коснуться их, Ильзе осторожно сжала её ладонь в своей.

— Я не боюсь, миледи, — соврала зачем-то герцогиня. — Если вы про дрожь — это от холода.

— Сегодня холодно, — ответила Ильзе задумчиво. — Но почему так больно жжёт? — Она усмехнулась. Генрика не очень понимала, что это значит. Она так боялась показаться глупой в глазах сюзеренки, что поначалу решила молчать, но затем подумала, что это ещё более неправильно.

— Вы потеряли кого-то? Миледи Гертруда… — Генрика подумала именно об этом. Она вспомнила, что мать сюзеренки, леди Гертруда Штакельберг, была прикована к постели и сильно болела в последние месяцы. Возможно, она умерла, и теперь Ильзе переживает и ищет поддержки?

— С ней всё в порядке. — Она снова кивнула. — Может быть, перейдём на «ты»?

— Хорошо, — выдохнула Генрика, улыбаясь. Она всё ещё продолжала ничего не понимать, дрожа то ли от холода, то ли от смущения. Ильзе всё сильнее сжимала её руку в своей так, что пальцы побелели. И, вместе с тем, руке уже было не так холодно, а перчатка была приятной наощупь.

— Меня беспокоит не мать, а война. — Ильзе перевела взгляд на чей-то шатёр.

В разговоре наступила неловкая пауза. Генрике показалось, что леди Штакельберг вот-вот разожмёт руку и уйдёт, и ощущение страха и неловкости вернулось. Вместе с тем на сердце было как-то тёпло, словно в груди разгорался огонь. Это было странное, воздушное, неземное чувство, которое, казалось, витало в воздухе. Но, скорее всего, это был просто жар от костров.

— Надень перчатки. Я чувствую, что у тебя пальцы замёрзли.

— Спасибо за заботу, но сейчас у меня нет их под рукой, а в шатёр идти не хочется. — Генрика в смущении не смотрела на сюзеренку. Её взгляд был обращён в тёмное ночное небо, на этот раз, пустое, совсем без звёзд или луны. Завтра будет дождь или снег, раз тучи заполонили небо.

Как только Ильзе резко разжала руку, герцогиня обернулась и увидела, что леди Штакельберг снимает перчатки, сначала одну, а затем и вторую. Всё это время она тепло и как-то заботливо улыбалась. Наконец, немного разгладив перчатки пальцами и расправив их, девушка протянула их Генрике. Перчатки явно были новыми и дорогими: нигде не слезала кожа, не было потёртостей и не торчало ниток.

— Возьми, — сказала Ильзе тихо. — Я смотреть не могу, как ты мерзнешь. — Для герцогини слышать это было удивительно, и она даже подумала о том, что здесь есть какой-то подвох. Генрика осторожно взяла перчатки и надела их на руки. Вместо благодарности герцогиня счастливо заулыбалась, будто бы эти перчатки были её фамильной реликвией, которую она искала всю свою жизнь и никак не могла найти. От переполняющих её чувств Генрика, словно ребёнок, рассмеялась. Леди Штакельберг осторожно приобняла её, и герцогиня вздрогнула от неожиданности, но тут же застыла, боясь неверных и резких движений. Ильзе тоже замерла, подумав о том, что напугала вассалку. Но когда Генрика снова улыбнулась ей, девушка наклонилась к ней и поцеловала её в губы. Поначалу герцогиня удивилась, но не испугалась и не вырвалась. Это был долгий, сбивающий с ног поцелуй.

Так прошёл январь, полный слякоти и усталости.

На четвёртый месяц осады Ильзе объявила подготовку к штурму. Солдаты, стоявшие на защите границ, с трудом выдержали ещё две попытки прорваться. А Мурасаки и не думали сдаваться, усиливая защиту и убивая всё больше эрхонцев. Было принято решение делать подкоп. На него должно уйти много сил, и если ламахонцы узнают, это добавит дополнительных проблем. Людей у Ильзе всё ещё было много, но их число сильно уменьшилось. Эрхонская армия устала от осады едва ли не больше обитателей замка.

Генрика чувствовала, что силы на исходе. Благо все дорогие ей люди были целы и относительно здоровы. Вибек, Ильзе, Витольд, Фридрих — за них можно было не беспокоиться. Рана, нанесённая графине Вибек в первом бою, давно зажила. Уже через две недели она чувствовала себя прекрасно, что уж говорить о том, что за последующие четыре месяца в мелких стычках девушка не заработала ни царапины. Гораздо меньше повезло оруженосцу Витольда, Эмерику, который умер от вражеской стрелы. Ему, как несовершеннолетнему, сражаться было запрещено, но он попал под обстрел случайно, когда помогал кому-то из раненых. Спасти его и не пытались, а Витольд заметил слишком поздно, когда юноша уже был мёртв. По приказу Герца труп был отправлен домой, к родителям и младшей сестре Эмерика.

Этот случай сильно подкосил Витольда, он успел сдружиться со своим оруженосцем. Всё чаще Генрика видела его пьяным, всё чаще он рассказывал о кошмарных снах с мертвецами и горами трупов. Ей становилось всё сложнее его понять: герцогиня настолько сильно привыкла к войне, что даже не вздрагивала, убивая очередного вражеского воина. Это пугало её. С одной стороны, убивать — это её долг, но вместе с тем ей не хотелось лишиться человеческих чувств. Полюбить убивать, привыкнуть к этому, значит сломаться, превратиться в механизм, не имеющий никаких принципов и ценностей, являющийся просто оружием, инструментом, который легко использовать. Генрике не хотелось, ужасно не хотелось быть слепой пешкой в этой игре. Иной раз она задумывалась о том, что у убитых ею людей были семьи, дети, жёны, мужья, родители. И только тогда её сердце сжималось от страха, тоски и боли. Только тогда её душа наполнялась отчаянием, а в голову лезли мысли о том, что всё это зря. В глубине души она не ненавидела своих врагов, лишь на поле битвы в её душе вспыхивала какая-то дикая ярость. Генрика не могла получать удовольствие от убийств, и видя, как та же Вацлава с упоением рубит ветианцев или ламахонцев, вздрагивала. Герцогиня всё чаще вспоминала слова матери о том, что хорошая правительница должна уважать своих врагов, какими бы извергами они ей не казались, должна знать о них больше, чем позволяют пределы ненависти и понимать, что под их властью находятся тысячи людей, ответственности за жизни которых — на её плечах. Все те люди, которых Генрика убила, могли быть её людьми. От этого становилось так жутко, так страшно и так больно, что иной раз хотелось просто бросить всё и вернуться домой.