Под стягом Святослава
(Историческая повесть) - Пономарев Станислав Александрович - Страница 43

Богатур, сообразив, что жить ему осталось всего мгновение, попробовал защищаться. Но сзади на шею ему набросили аркан, связали мигом и, раскачав, швырнули с башни в ночь, в бездну. Путь несчастного к смерти отметился удаляющимся воем: удара о камни никто не услыхал, только внезапная тишина показалась еще зловещее.

«Один дурак наказан, — отметил про себя Ядрей. — И другому недолго ждать!»

Совершив казнь, каган-беки Асмид внезапно успокоился. Мрачным взором оглядел он подданных и милостиво позволил подняться коленопреклоненному врагу.

— Я не хотел тебя обидеть, коназ Ядре, — глухо проговорил властитель.

Воевода встал, но не сказал ни единого слова в ответ. «Уже князем величает, — подумал он. — То-то еще будет! Жизнью своей дорожит хакан-бек: она, чать, не гривна серебра!»

— Ты почему молчишь? — Асмид остро глянул в лицо заложника.

Ядрей не проронил ни слова. Каган удивился:

— Может, у тебя язык отнялся? Ты скажи!

Воевода оставался безмолвным.

— Ага, тебя кто-то обидел. Скажи мне кто? — Каган так глянул на своих соратников, что те попятились в страхе.

— Язык на месте, слава Перуну, — криво усмехнулся русс. — Но ты недостойно обращаешься с болярином Руси грозной. А я не желаю речь вести с оскорбителем чести моей! Я аманат, а не пленник. Я воевода и силой ратной держу тебя на замке. Где тот закон, по которому ты поносишь воя русского?!

«Хакан-бек Урак давно бы снес мне голову, а ты…» — презрительно отвернулся Ядрей.

— Кто сказал, что я оскорбил тебя, коназ Ядре? — опешил Асмид. — И как я оскорбил тебя? Ты скажи!

— Вот этот ратник бил меня копьем в бок, когда бесчестно волок пред очи твои, — указал заложник на помертвевшего от ужаса богатура. — Сам он так поступить не осмелится, — значит, это был твой приказ, — добавил Ядрей.

— Что-о?! — Каган-беки только бровями шевельнул, как и второй обидчик Ядрея канул в пропасть: этот даже и не пытался сопротивляться.

«Так-то, — удовлетворился местью воевода. — Остерегитесь поносить болярина русского, босяки! Теперь послушаем, что высокородным от меня надобно, — злорадно подумал он. — А ведь прав я был, заподозрив, что в тверди кто-то из больших ханов козарских застрял».

— А теперь скажешь ли ты слово? — спросил Асмид.

— Спрашивай, пресветлый хакан-бек. — Ядрей низко поклонился степному властелину.

— Я хочу, чтобы твои богатуры, коназ Ядре, выпустили меня из Саркела. Что скажешь на это?

— Ты не простой хан и не купец, навроде Селюка. Как я могу решать дела, достойные великих! — Теперь воевода говорил почтительно. — О том тебе, хакан-бек, надобно у князя Святослава спрашивать. А потом, заложник я. Моего приказа вои русские не послушают.

— А если я отпущу тебя, как ты тогда решишь? Сто тысяч золотых динаров награды тебе дам.

— Давай! — протянул руку Ядрей, и глаза его при этом излучали едва скрытую насмешку.

— Здесь у меня ничего нет, — смутился Асмид. — Казна там. — Он показал через реку, где кипела битва. — Там получишь. Если ты кагана Святосляба страшишься, тогда иди со мной. Я награжу тебя званием эльтебера, поставлю наместником в Таматарху-Матрегу!

«Твоя Тмутаракань скоро и без того моей станет, — весело подумал Ядрей. — Великий князь обещал мне ее для кормления и торгу. Тож мне — „награжу“! Заяц ты в волчьей шкуре!» А вслух сказал:

— Дай подумать, царь Козарии. Утром я скажу тебе слово мое.

— Утром поздно будет, коназ Ядре. Сейчас решай!

— Ну ежели сейчас… — Воевода спокойно глянул прямо в глаза всевластного хазарина. — Не продам я чести своей и Русь Святую продать не согласен. На что мне злато твое неправедное?

— Тогда я прикажу сбросить тебя с башни! — взвизгнул каган-беки Асмид.

— Я воин! Тридцать лет под мечом живу. Мне ли страшиться смерти? К тому ж ратники мои тотчас порешат хана Магаюра: заложник ведь. И челядина того, что с Селюком был, тож подвесят.

— Тем слугой я был, — не замедлил похвастаться Асмид.

— Да ну-у?! — удивился Ядрей. — Как же Рубач упустил тебя? Не сносить ему головы! Ну и дурак! — Воевода говорил все также спокойно, но спина его похолодела: понял хитрый купец, что на этот раз проторговался и расплачиваться надо будет не звонкой монетой, а самой жизнью…

— Ха! Рубач! — воскликнул Асмид. — Меня сто самых свирепых джиннов не устерегут, а ты — Рубач! Вот видишь? Это перстень царя Сулеймана-ибн-Дауда. Носителю его не страшна никакая западня. Волшебное кольцо Сулеймана развязывает любые путы и разрывает самые крепкие решетки, замки и кандалы!

— Что ж ты, хакан-бек, в таком разе не соломоново кольцо, а меня о подмоге просишь? — хитро прищурился Ядрей.

Асмид опешил от столь простого вопроса. Помолчал, сопя от злости.

Спросил сердито:

— Так куда пойдешь, Ядре-беки? К своим или туда? — Он показал вниз.

— Воля твоя! — твердо ответил воевода.

— Эй, тургуды, — спокойно проговорил каган, — проводите моего гостя в самую лучшую юрту. Принесите ему вкусную еду. Пусть отдыхает бесстрашный коназ Ядре. Он храбрый бек и достоин уважения!.. А ты подумай пока, — обратился он к заложнику. — Завтра утром продолжим наш разговор!

ОПАСНОЕ ПОСЛАНИЕ

Тимка Грач сжал ему локоть и приложил палец к губам. Оба они были передовым дозором на краю небольшого перелеска в версте от берега реки. Позади гомонил русский боевой стан, впереди разлилась тишина, разбавленная звонким перекликом цикад… Кочевники после трех неистовых атак на киевские полки отошли, и, казалось, они ночью нападать не собираются. Иногда, правда, пока еще было светло, мимо пролетали небольшие отряды сторожевых хазар. В перелесок они не заезжали, остерегались засады… Но солнце село, хазары угомонились: дозоры перестали маячить в степи, и вот…

После того как Ратьша Сокол «отличился» в деле с Товлызом Свирепым, Добрыня не отпускал его от себя: держал в посыльных. Печенег не обманул, прислал молодому руссу коня, но такого, что все вокруг посмеивались над ним. Конек был низкоросл, мохноног, с большой гривастой головой — в общем, типичная кочевническая лошадь, неприхотливая, злая, неутомимая и быстрая. И все бы ничего, но высокий ростом Ратьша смотрелся на нем не лихим витязем — ноги-то чуть ли не до земли доставали. Добрыня испытующе поглядывал на отрока. Мог бы воевода дать ему другого коня, однако он решил понаблюдать, как будет переживать свою неудачу молодой воин: в таком деле человек ведь сразу раскрывается. Ратьша Сокол переносил свой позор стойко. Воевода только бровью взметнет, а отрок уж умчался сломя голову выполнять поручение. Добрыня усмехался в усы, щурил темные глаза, думал: «Добрый воин будет. Скор, находчив, смел, незлобив…»

Ратьша притерпелся к коньку, и тот его слушался. Но обладание степным иноходцем едва не привело молодого русса к беде. Во время последнего боя, когда хазары сломали левое крыло русских пеших дружин и опрокинули конный полк Свенельда, остановить врага ринулись дружины всадников Скопы и Добрыни. В бешеной рубке, когда хазары стали теснить и эту русскую силу, конек Ратьши Сокола узнал в кочевой орде своих сородичей. Отрок пытался удержать его, но мохноногий, не слушая повода, ринулся вперед… Ратьша и сейчас не помнит, как жив остался. Мелькают в глазах блестящие молнии хазарских клинков… А дальше? То ли промахивались враги, то ли сам он в беспамятстве успевал отбивать их удары щитом и мечом — все это по прошествии времени казалось страшным сказочным сном.

И не понял молодой воин, за что после боя хвалил его Святослав-князь. Как потом Ратьше объяснил воевода Скопа, он, оказывается, увлек за собой дрогнувших было русских богатырей…

После этого Добрыня дал ему русского коня, высокого и сильного: этот не понесет воина на гибель — свой, чать.