По ту сторону жизни - Лесина Екатерина - Страница 75

— Мне… неприятно об этом говорить.

— Что ей понадобилось, maman? — Сестрица Патрика пошла в отца, что, следовало признать, было на редкость неудачным вариантом распределения крови.

Была она низкоросла. Полновата. И напрочь лишена и толики очарования. Круглое личико, пара подбородков. Пухлые щечки, которые мило сочетались с утиным носиком. И словно в противовес ему — тонкие губы. Она говорила тонким визгливым голосом, повышая его к концу фразы.

— Когда вы оставите нас в покое? — Она обняла матушку, прижавшись губами к щеке ее, и фрау Мунц нервно дернулась. — Маме плохо! А вы все не желаете…

— Что здесь происходит?

А вот и братец, ставший наследником.

Строг.

Серьезен. И очки в роговой оправе усугубляют общее впечатление редкостного занудства. А уж эти поджатые губы, вздернутый вялый подбородок… и корсет, который явно обрисовывается под слишком тесным пиджаком.

Клаус любил поесть, но в отличие от Патрика эта любовь находила отражение в пухлом его теле. Его фигуре недоставало изящества и какой-то завершенности, что ли? Плечи были чересчур уж широки, подозреваю, благодаря ватным подкладкам, талия — объемна, а бедра по-женски округлы.

— Дознание идет, — Диттер прислонил трость к креслу.

— И чего именно вы дознаетесь? Дорогая, пожалуйста, распорядись, чтобы чай подали…

— Ты собираешься…

— Быть вежливым, — а голос-то стальной, и сестрица кривится, но встает.

Колокольчик я слышу. И распоряжения, которые она отдает в рожок тонким обиженным голосочком. И смотрю на нее, гадая, она вообще в курсе происходящего? Мы не общались… она была моложе. То есть тогда, лет семь тому назад, когда я только-только познакомилась с Патриком, сестрица его была еще ребенком. Некрасивым. Избалованным. Способным упасть на пол в рыданиях… но ребенком. А вот в этой девушке не осталось ничего детского. Кроме разве что привычки оттопыривать нижнюю губу и хлопать ресницами.

Я изучала ее. А брат Патрика — меня.

— Зачем вы явились? — повторил он свой вопрос. — И не стоит лгать… в смерти Патрика нет ничего… такого, что привлекло бы внимание инквизиции. Обыкновенное…

— Самоубийство? — тихо поинтересовалась я.

От него пахло лабораторией. Вот знакомая вонь окалины, которая имеет обыкновение впитываться в шерсть, и выветрить этот запах, как и едковатый смрад некоторых особых реактивов, практически невозможно.

Кисловатая нота вытяжки белодонницы. И с нею — запах жженого пера. Или кости?

Поджатые губы. Пальцы стучат по подлокотнику кресла. Матушка прикрыла глаза, делая вид, что мыслями она далеко и вообще присутствует лишь потому, что манеры ее не настолько плохи, дабы проигнорировать гостей, пусть и столь неудобных.

— Увы… и… да, я знаю, что вы думаете… с нашей стороны было не слишком красиво скрывать его смерть. Однако, полагаю, вы, как никто другой, способны понять, насколько дурно сказываются некоторые новости на… скажем так, финансовых перспективах семьи. Я собирался заключить ряд сделок… и мне не нужны были слухи… никакие слухи…

— Заключили?

— О да, — Клаус улыбнулся и, готова поклясться, эта улыбка была вполне искренней. — И надеюсь, в самом скором времени мои старания окупятся с лихвой. Что же касается брата, то… Патрик не был способен на самоубийство… — Клаус сцепил руки на животе. А на пальце яркое пятнышко киновари. Кто ж с ней работает без перчаток-то? — И да, еще полгода тому назад я первый бы с вами согласился.

— Дорогой, мы вовсе не обязаны отчитываться, — подала голос матушка.

— Если дознание действительно идет, то обязаны… вряд ли Святой престол заинтересовала бы такая малость, как смерть несчастного безумца… — и выразительный взгляд.

А ведь он, помнится, был влюблен в меня. Младший неуклюжий братец старого приятеля, запинающийся и краснеющий, вздыхающий тайком, следящий за каждым шагом. Он держался поодаль, не смея приблизиться. И кажется, негодовал, глядя, как вольно обращается со мной Патрик.

Когда он понял, что мы переспали? Не знаю. Может, следил… может, Патрик проболтался, он никогда не умел хранить тайны. Главное, что меня обдали презрением, а любовь… нет, в ненависть она не переродилась.

— Патрик был слишком невоздержан в связях, — о, сколь выразительный взгляд, правда, к совести он зря взывает, ее у меня отродясь не было. — И подхватил болезнь крайне дурного свойства.

Всхлип фрау Мунц.

Подозреваю, она и раньше актрисой была так себе, а теперь и вовсе подрастеряла остатки таланта.

— Возможно, если бы он сразу обратился к целителям, исход был бы иным… но увы, Патрик всегда отличался невероятным легкомыслием. Он предпочел не замечать некоторых симптомов… а мы… лишь когда Патрик стал вести себя… странно…

— Он совсем обезумел! — взвизгнула сестрица. Она прижала ладони к лицу, отчего рот ее приоткрылся, а глаза почти исчезли за холмами щек. — Он… он заявил, что я потаскуха! Он ко мне приставал…

— Дорогая, не думаю, что Святому престолу интересны такие детали…

— Мой брат медленно лишался разума… он делался пуглив… и гневлив… однажды бросился с кулаками на лакея, избил его… потом раскаивался, выписал чек на сотню марок… потом разделся и бродил по дому голым… или вот сидел в своей комнатушке, боясь выглянуть за порог… он твердил, что его убьют.

— Кто?

— Фантазия, полагаю, — Клаус дернул плечом. — Я пытался с ним говорить, но он лишь смеялся, повторяя, что я слишком благопристоен для подобных фантазий… а потом стал называть меня другим именем.

— Каким?

Пальцы Диттера лежали на раскрытых крыльях, будто дознаватель опасался оставлять чудесную трость свою без присмотра.

— Амадей… Вольфганг… Хельмут… еще какие-то… всякий раз разные. К тому времени мы уже поняли, что он безумен, но не осознавали насколько… мы пригласили целителя… именно он сказал, что происходит.

— И что же? — не удержалась я.

— Ореховая гниль, — Клаус поморщился. — К сожалению, в той запущенной стадии, которая не поддается излечению. Его смерть была вопросом времени… и да, я собирался отправить его в лечебницу. Что бы вы там себе ни придумали, но мне не было нужды избавляться от брата. Заболевание подобного рода — достаточный повод, чтобы объявить его недееспособным.

— Дорогой, никто не…

— Помолчи, мама, пожалуйста, — и снова этот жесткий тон. А ведь матушка и вправду замолкает. И сестрица Патрика сидит тихонечко, так и держится за щеки, будто не понимая, что дальше делать с этой-то гримасой.

— У меня есть соответствующее заключение… и да, мы подобрали вполне пристойное заведение, где Патрик мог бы провести последние месяцы своей жизни. Моя вина лишь в том, что я доверился сестре-сиделке, позабыв, что слабость моего брата сменяется приступами гнева, когда Патрик становится невероятно силен. Я не знаю, что произошло… вероятнее всего, эта женщина не успела дать ему морфий… по глупости ли, по недомыслию… она утверждала, что Патрик спал и в целом был спокоен. И она находилась рядом. Задремала…

Клаус повернулся к окну.

Вялая линия носа. Чуть обвислые щеки и губы полные, капризные, такие девицам идут, но никак не мужчинам. Подбородок скошенный и шея с выпирающим зобом.

Он не уродлив. И вполне способен составить неплохую партию, особенно сейчас, когда взял в руки бразды правления семейным состоянием.

— Он очнулся. И выбрался из комнаты, заперев ее на ключ… он ушел… и нашли его на конюшне… он повесился на вожжах…

Или его повесили. Кто? И зачем? И… вопросов у меня больше, нежели ответов.

— Могу я осмотреть комнаты, принадлежавшие вашему брату? — поинтересовался Диттер, поднимаясь.

— Нет… Боюсь, нам было слишком тяжело находиться там… поэтому мы сделали ремонт.

А чай все-таки подали, хотя и с опозданием.

ГЛАВА 41

В доме Конрада царила суета.

Удушающе пахло розами и лилиями, обилие которых навевало мысли то ли о храме, то ли о похоронной конторе… ленты, кружева.