Волшебная сказка Нью-Йорка - Данливи Джеймс Патрик - Страница 32

— Эй, ты шибко умный или чего.

— Нет, я всего-навсего мирный гражданин.

— Здесь у нас шуметь не положено, малыш. Потому как, если кто выступает, мы с ним обходимся грубо. Так что плати по счету и вали отсюда, пока я тебе башку не отшиб.

Глаза Кристиана пробегаются по телу громилы. Выискивая, не спрятан ли за какой-либо припухлостью револьвер. Мне повезло, что с виду я слабак слабаком. Каждому ясно, что меня довольно пихнуть разок и на пули тратиться уже не придется. Тени посетителей горбятся над стаканами. Зеркала за батареей бутылок. Табуретки у бара, чтобы ими размахивать, и пепельницы, чтобы швыряться. Зеленые с красным вспышки неона мечутся в темноте. Матерь Божья, Святая Дева Мария, смилуйся надо мной ради прежних времен. Потому что когда-то приемная мать обратила меня в католичество. Пожалуйста, не дай мне соскользнуть в новую бездну. Вайн прав, все убийства в этом городе проистекают из грубости. Раздается голос Карлотты.

— Сам говорит, сукин сын, что он пилот авиалинии, а сам просто паршивый сквалыга.

— О'кей, ты, летающий умник, ты слышал, что я сказал. Плати. Расправляй крылышки. И отваливай.

— Нет.

— Слушай, я могу еще раз сказать. Плати. И отваливай.

— А я могу сказать тебе следующее. Попробуй тронуть меня и у тебя мозги сквозь затылок вылетят.

— Ба, да ты, похоже, шутник, сынок.

Внушительный джентльмен через плечо окликает бармена в белой рубашке, и тот вылетает из-за стойки. Кристиан, фехтуя левой, отступает на шаг. Внушительный джентльмен делает шаг вперед. Протянув одну руку со здоровенной клешней и сжав другую в кулак. Официантка, роняя напитки, заслоняется подносом, точно щитом. Оборачиваются посетители. Воркующий голос наплывает из музыкального ящика. Хрустят под ногами орешки. В последний раз виденные в вазочке на столе. О, протыкать бы сейчас дырки верным моим троакаром в одной из светлых и радостных бальзамировочных комнат. Но мимо моего носа со свистом пролетает кулак внушительного джентльмена. Смачно впечатываясь в Карлотту, которая как раз зачем-то встает. И простонав, кулем валится на пол. Официантка визжит.

— Тони, Тони, ты глаз ей выбил, вон он на полу.

Тони смотрит вниз. Достаточно долго, чтобы Кристиан успел внушить ему мысль, что и вверх смотреть иногда невредно. С помощью хука правой, которая описывает странно замедленную дугу, начавшуюся от присогнутых колен Кристиана. И закончившуюся под челюстью Тони. Заставив его со свернутой шеей несколько воспарить над землей. С треском врубиться затылком в скругленье дубовой стойки, раскинуть руки и в мирном покое осесть, одну лапу засунув в плевательницу, а другую оставив ладонью кверху лежать на латунной подпорке для ног. Из барменовых уст с негромким шипением вылетает, иисусе-христе, он, не успев добежать, тормозит. И медленно отступает, поднимая руки. Перед приближающимся Кристианом. Кулаки которого привольно покачиваются у бедер, на концах полусогнутых рук.

— Не бейте меня, мистер, с этой минуты я ваш союзник, поверьте. Я только старался, чтобы тут все было культурно.

Официантка, прижав к щекам кулачки, уставилась в пол. Какой-то голос орет от бара, доктора сюда, да глаз держите в тепле, они его могут обратно вставить. И дрожащий палец чьей-то вытянутой руки указывает на Кристиана.

— Это вон того парня работа. Он ей глаз выбил.

Бармен, с кокетливыми круглыми резиночками на каждом рукаве, набирается смелости. Обиженно простирает перст, присоединяясь к поискам справедливости. Успев в поисках безопасности отступить всего на два шага. Он успевает еще поднять обе руки, чтобы прикрыться от прыгнувшего вперед Кристиана, но слишком высоко и слишком поздно, ибо правый кулак последнего, описав широкую и низкую кривую, с гулким булькающим звуком врезается бармену под сердце. А молниеносный левый сминает ему правое легкое. Из нагрудного кармана рубашки разлетаются спички, сигареты и карандаши. Бармен, наклонясь вперед, некоторое время висит, мотаясь в метели ударов слева и справа, а когда она утихает, рушится мордой в собственную тягучую рвоту.

Двое посетителей перемахивают через стойку. Один мчит к расположенному в глуби бара сортиру. Еще один, пьяный, поднимается с табурета. Шляпа сдвинута с потного лба на затылок. Выпятив губы и нахмурив чело, он болтает пальцем перед носом налетающего в поисках выходной двери Кристиана. Кристиан на ходу плюхает тылом ладони по мутноглазой орясине. Шляпа еще летит по воздуху. Когда Корнелиус, рискуя растяженьем в паху, проскакивает по лестнице мимо последнего, так и оставшегося за канатами ринга пьянчуги, который тянет руку, желая хлопнуть меня по спине.

— Вот это чемпион. Такого убойного таланта я со времен Сахарного Рея не видывал.

Кристиан сворачивает направо, и пользуясь небольшим холмом, как прикрытием, ударяется в бегство. Виляя, несется средь уличных теней. Зачем облегчать задачу пулям, если дело до них дойдет. А не дойдет, так хоть потренируюсь, это тоже не лишнее. Пропади они пропадом, эти жуткие обираловки. Маленькие храмы корысти. А вам, долбоёбы. Нынче меня не достать. Потому что, иисусе-христе, прежде, чем придет мой конец, я, пожалуй, присоединюсь к пацифистам. Если понадобится, буду с трусливым видом разгуливать, прикрываясь мирным плакатом. Вопя, прекратите давить людям яйца, играть их глазами в бильярд и прокалывать задницы, долой войну и насилие. Ибо. Сам Корнелиус, сей испытанный Кристиан, всегда готов с наслажденьем удрать с поля кровавой брани, в этом можете на него положиться.

Через заднюю дверь проскользнул в Спортивный клуб, столь удобно стоящий в тени. Мраморная табличка в мужском туалете гласит: не крадите хотя бы меня, как украли все остальное, иначе вам голову открутят. Постоял в сортирной кабинке, восстанавливая дыхание и непринужденность повадки. Эта гроза позади. Причесываюсь перед зеркалом. Ополаскиваю лицо жидким мылом и водой. Выхожу и спускаюсь в мраморный холл, осторожно оглядываясь, не видно ли где Вайна. Перехожу вестибюль. Заслужил немного отдыха. От бесстыдства и наглости. От гнусной и гадостной низости. От всяческих беспардонных бандитов. И если вы в одинокой тоске строите планы. Как вам с честью пробиться наверх. К приятным прибыткам и сладким достаткам. Дабы вкусить, наконец, персональный покой. Будьте готовы пускаться на всякие хитрости.

Бармен с седыми волнистыми волосами. Подходит, чтобы с певучим ирландским акцентом и веселым мерцаньем в глазах. С приятностию осведомиться о моих скромных запросах. В этой низкой, мягко освещенной комнате. Кони и гончие с громом и гомоном скачут на фреске поверх бутылок за стойкой. Пива хочу. Пожалуйста. В высоком холодном стакане. Золотое и пенистое, уношу его к дубовому столику у окна. Написав свое имя и номер. На листочке розоватой бумаги.

За длинным столом. Возвышаются два повара в белых колпаках. Над здоровенным филеем. Широкий бок окорока. Точат ножи. Отрезают парящие ломти. Так аккуратно ложащиеся вам на хлеб. Подбирают для вас соленый огурчик, накапывают горку картофельного салата. Все бесплатно. Для тех, кто никогда не испытывал голода. Восстанавливает силы. Сижу, наблюдая в чистейшее окно, как меняется свет. В этом городе-храме. Где органными трубами звенят небоскребы. Трагедия и боль. Едва прикрытые дурацкой бодростью и вечной улыбкой. По всей Пятой авеню. И я прихожу и сажусь в вышине на прометенные ветром камни. Чтобы сыграть на арфе толстенных тросов, тесно натянутых в готических арках Бруклинского моста. Трепещет торжественная и грустная музыка. Для всех, кто в печали бредет вдоль улиц и слышит. Если лязг и дрязг, гуденье и гул когда-нибудь стихнут. Вы услышите, как я играю. Мелодии тишины. Корнелиус, сей Кристиан Бронкса и Бруклина. Лишившийся родителей и жены. Теребит перстами певучие струны. Кисти рук моих прекрасны, так сказала Фанни Соурпюсс. Пока они не сжимаются, обращаясь в костистых и жестких вершителей правосудия. Прошло уже несколько месяцев. Чайки кричали над полоской прибоя. Буксиры тянули огромное судно. Когда я вместе с зимним приливом воротился на свою землю. Все лица запрокинулись, ожидая. И даже в горе моем я подумал, что им нужен я. Владеющий малой сумой красоты, которую я был им обязан доставить. Дабы глаза их вспыхнули, как у Шарлотты Грейвз. Той, что первой полюбила меня. Еще мальчиком. И как она сказала, у вас такой вид замечательный, господи, прямо изысканный. Так, я надеялся, скажут мне и они, скажут, о, как ты изменился, какой стал возвышенный и величавый. Как чудесно, что ты возвратился. И, возвратившись, нашел, что изменились они. И ничего в их изменениях чудесного нет. Влачат существование, мучаясь страхом. И норовя предательски кокнуть любого, кто возвысит свой честный голос.