Византия сражается - Муркок Майкл Джон - Страница 80

Я выскользнул из церкви. Мимо пробежал еврей в ермолке. Он задыхался и что-то прижимал к себе. Сверток. Я подумал, что это ребенок. Но это была, вероятно, семейная реликвия, которую он надеялся спасти от новых захватчиков. Мужчина был довольно молод, лет двадцати, и рыжеволос. Но при всей его очевидно еврейской внешности его можно было назвать красивым. Когда еврей удалился, остались лишь горы грязного снега. Все было мертво. Я нервно зашагал обратно к Крещатику, но меня никто не побеспокоил. Жители попрятались в свои подвалы. Все гайдамаки исчезли. Я добрался до «Европейской», вошел в пустой вестибюль и поднялся в свою комнату. Там никого не было. Мой номер обыскали. Ничего существенного, впрочем, не взяли. Я спрятал свой диплом, паспорт и другие бумаги, а также немного золота, в особый потайной карман брюк. Я собрал свои заметки и понял, что большая часть записей, касавшихся прибора, вместе с описаниями производственных процессов, исчезла. Я разложил пакетики кокаина в заранее пришитые потайные карманы в жилете и пиджаке. Я подумал: неужели Петлюра сам решил продать мои чертежи врагам? Но я ничего не мог поделать. У меня больше не осталось никаких доказательств того, что я построил и испытал смертельный луч. Меня грубо и цинично предали. После недолгих размышлений я решил взять все, что смогу, и отправиться на станцию. Ночью это могло быть опасно. Мне следовало подождать до рассвета. Я лег спать прямо в одежде, потому что отопление в гостинице было отключено. Я слышал выстрелы. Желтая кровь заливала мне глаза. Я корчился в грязи. Моя мать горела в огне. Бронзовые потоки текли по киевским улицам. Солнца вставали и останавливались над полем битвы, которым стал весь мир. Уходили годы – а я все что-то искал.

Утром я выглянул из окна и увидел, что красноармейская конница скачет по Крещатику.

Глава двенадцатая

Казалось, что красно-коричневая грязь выплеснулась на широкую холодную улицу и залила ее. Безжалостная и организованная, она растекалась под гул двигателей и стук копыт, заполняла здания, дисциплинированная, как немцы, и пугающая, как гайдамаки. Я наконец увидел настоящую армию и испугался. Вот что Троцкий, Сталин и Антонов создали из нашей старой царской армии: они пропитали ее большевистским фанатизмом и распалили обещаниями земли и Утопии. Мечта, за которую стоило убивать. И это была российская армия. Звучали песни. Люди ехали на лошадях, в автомобилях или шли пешком и смеялись так беззаботно и отчаянно, как смеются только русские во время сражений. На всем Крещатике не было ни единого националистического или республиканского флага. В тот холодный солнечный день не открылся ни один магазин. На улицах остались только лед и большевизм. Без особенной надежды я собрал все вещи. Я оделся в свой старый безликий черный с белым костюм. Я успел зажечь сигарету прежде, чем дверная ручка повернулась и усталый голос спросил, кто занимает номер. Я немедля подошел к двери и распахнул ее. «Доброе утро, товарищ, – произнес я. – Рад вас видеть. Наконец-то! Я Пятницкий».

Это был чекист-комиссар в кожаной куртке; они все носили такие, а многие носят до сих пор – эти кожанки так же легкоузнаваемы, как анораки сотрудников спецслужб. У комиссара были золотистые волосы, большой рот и ходил он, поджав губы.

Позади него стояли трое солдат-красноармейцев в матросской форме с красными звездами и нагрудными патронташами. В руках они держали длинные винтовки с неподвижно закрепленными штыками. Чекист, перелистывая регистрационную книгу гостиницы, спросил:

– Вы здесь часто останавливались, гражданин. Это ваш дом?

– Я лишился дома, – сказал я. – Его разграбили люди гетмана и Петлюры.

– Вы, похоже, не остались внакладе. – Он вошел в комнату.

– Я был беден. Я работал в Советах. Пятницкий… – Я с трудом придумывал, что же соврать. Я отчаянно пытался отговориться, чтобы спастись от этого ужасного человека.

– Вы приезжали сюда и уезжали, приезжали и уезжали. Почему?

– Я был в тюрьме, – сообщил я.

– По какой причине?

– Без причины. Симпатии к большевикам было вполне достаточно, чтобы оказаться в киевской тюрьме.

– Вас здесь не было, когда мы в прошлый раз вошли в город?

– Я был в Харькове, у товарищей.

– И кого же вы поддерживаете? Киевскую группировку?

Я знал о разных партийных фракциях ровно столько же, сколько о видах цветов, которые можно увидеть во время прогулки по полю.

– Я был неприсоединившимся, – ответил я. – Поддерживаю линию Москвы. Я пытался вернуться туда.

– У вас есть документы?

Я знал, что лучше не показывать настоящие документы, но в моем багаже все еще хранились запасные. Я открыл чемодан и вытащил их:

– Видите, я ученый.

– Доктор Пятницкий? Вы очень молоды.

– Я преуспел в Петрограде, товарищ.

– Вы получили степень в Киеве.

– Меня перевели. Именно поэтому я и оказался здесь. Товарищ Луначарский – мой знакомый. Он поручится за меня.

– У вас хорошие связи, – сказал он с усмешкой. – По ночам можно повстречать немало большевиков с хорошими связями.

– Я был знаком со многими товарищами в Петрограде перед революцией. У меня есть определенная репутация.

Чекист вздохнул и потер подбородок моими бумагами. Он снял шляпу с широкими полями и посмотрел на меня зелеными глазами, выражавшими едва ли не сочувствие. Это был взгляд человека, который собирался меня убить. Он отвернулся. Начался ритуал.

– Вы позволите этим товарищам обыскать комнаты?

– Если вы считаете, что это необходимо. – В воздухе повеяло смертью. Этот запах был мне знаком. Впоследствии я научился легко его распознавать.

– Вы жили очень хорошо.

– Мне везло.

– Откуда у вас деньги?

– Я работал механиком.

Он фыркнул. Я пожалел, что не остался у матери и не встал пораньше, чтобы успеть на одесский поезд.

– Моей рабочей одежды, конечно, здесь нет.

Он снова снял шляпу. Один из матросов нашел в ящике конверт и подал ему.

– Нам по-прежнему нужны квалифицированные механики, товарищ. – Он высыпал себе на ладонь все петлюровские воинские знаки отличия.

Я рассмеялся.

Он уставился на меня. Чекист был одним из тех лишенных воображения людей, которые просто не умели смеяться. Я сдержал эмоции:

– Мне предложили звание. Конечно, я от него отказался. Это всего лишь сувенир.

– Майор?

У меня обычно вызывал раздражение этот профессиональный сарказм, входящий в арсенал средств очень многих чекистов – да и всех прочих стражей порядка. Они лишены остроумия, но у них есть сила. Дурные шутки – худшее злоупотребление этой силой.

– В самом деле? Майор? Я впечатлен! – На самом деле я был напуган.

– Почему они предложили вам звание?

– Они хотели, чтобы я им помог решить промышленные проблемы.

– Какие? Запустить фабрики? Собрать автомобили? Или что-то еще?

– Я просто консультировал промышленников.

Чекист потер бесцветные брови. Он сжал суровые губы, как будто припомнил какое-то особо неприглядное прегрешение – свое или чужое.

– Вы имеете какое-нибудь отношение к огню из той церкви? Это было похоже на чертов маяк. Он помог нам перемещаться прошлой ночью. Я слышал, Петлюра или французы установили там секретное оружие. Что-то пошло не так, как надо. Вы находились там?

– Да, я устроил диверсию.

Чекист улыбнулся.

– В это время я находился под прицелом петлюровцев, – сообщил я. – Меня попросили заняться этим. Я согласился. Оружие должны были направить против наших сил, но я сбил прицел. Началась драка, и устройство взорвалось.

– Думаю, вас следует расстрелять, – сказал комиссар.

Я раздражал его. За время своей работы, он, очевидно, перестал прислушиваться к словам, различал только звуки, которые издавали его жертвы. Он научился замечать отчаяние и беспокойство и, по простоте душевной, принимать их за чувство вины. Я мог только продолжать упоминать имена большевиков, знакомых мне по Петрограду, вызывавшие то, что Павлов называл условным рефлексом. Они заставили его усомниться. Он, вероятно, ненавидел неопределенность, равно как и тех, кто заставлял сомневаться его самого, так что я играл в опасную игру. Эти московские чекисты в кожаных пальто славились поспешными решениями: взгляда на одежду и на руки было достаточно, чтобы проверить, занимался ли человек физическим трудом, затем следовали быстрая проверка на предмет буржуйского происхождения и команда «Расстрелять!». Кто-то отметил, что, руководствуясь этим критерием, в ЧК должны были расстрелять всех большевистских главарей.