Византия сражается - Муркок Майкл Джон - Страница 56

– Конечно, нет. Она учится. Ее не будет дома до шести. Кто вы такой?

Я поклонился:

– Дмитрий Митрофанович Хрущев. Я остановился у моего друга, графа Николая Федоровича Петрова. – Я оставил адрес Коли и сказал, что меня можно найти у него.

Она успокоилась и извинилась. Точнее, дала некоторые сомнительные объяснения касательно своих дурных манер. Сказала, что передаст Марье Воротынской мое послание; если я смогу зайти снова, то почти наверняка застану ее дома. В тот день я был занят, потому что договорился поужинать с госпожой Корнелиус и ее друзьями, и ответил, что надеюсь вернуться завтра вечером.

Я обедал в заведении, которое называлось «У Агнии»; им управляла суровая вдова, кажется вообще не умевшая улыбаться. Это было одно из тех кафе, в которых на столах лежали американские клеенки; буржуа считали, что в подобных заведениях царит атмосфера рабочего класса. Конечно, весь зал занимали буржуа-революционеры, совершенно серьезно планировавшие уничтожение своего класса. Мне очень не хотелось оставаться в этом месте. Существовала вероятность, что полиция вот-вот устроит здесь облаву. Еда мне показалась несъедобной. Общество Луначарского и его друзей было скучным и грубым, и госпоже Корнелиус отчаянно хотелось поговорить, но я, как ни старался, не мог сыграть роль идеального собеседника. Все мои интересы ограничивались наукой. Я не часто вступал в разговоры со случайными людьми. Колины друзья иногда просили у меня разъяснений каких-то научных вопросов; я всегда охотно отвечал, но сохранял молчание в тех случаях, когда сказать было нечего. Госпожа Корнелиус была, конечно, прелестна, и я наслаждался ее обществом, но та ерунда, которую несли ее спутники, вызывала у меня ярость; только природная вежливость не позволяла мне вмешиваться. Я рано ушел, но надеялся увидеть ее снова. Она понимала мое состояние, думаю, и чувствовала себя слегка виноватой. Когда я уходил, девушка поцеловала меня в щеку, благоухая розами, и мягко проговорила:

– Да-да, Иван. Не делай то’о, чо не сделала б я.

Охваченный беспокойством, я шел назад по унылым улицам нашей осажденной столицы. Я остановился на Сампсониевском мосту, чтобы посмотреть на мужчин, которые пробивали отверстия во льду, еще слишком тонком, чтобы по нему ездить. Они походили на бродяг. Единственное, что отличало их от всех прочих, – мундиры. Зачем они пробивали лед железными и деревянными палками, я до сих пор не знаю. Возможно, собирались ловить рыбу.

На следующий день в институте на меня набросился профессор Меркулов. Он ужасно замерз, и его нос был ярко-красным, глаза сверкали из-под смешной шерстяной шляпы, поля которой касались очков. Лекция была совсем простой, об устройстве динамо. Он с сарказмом поинтересовался, известно ли мне, что такое динамо. Я спокойно ответил:

– Прекрасно известно.

Меркулов попросил меня дать определение обычной динамо-машины и принципов, которыми регулируется ее действие. Я дал обычное определение. Он, кажется, был разочарован, спросил, что мне еще известно. Я описал различные виды динамо, которые тогда использовались, и назвал производителей. Потом заговорил об экспериментах с новыми типами машин, об энергии, которую можно производить, о ее источниках и возможностях усовершенствования машин и так далее. Он явно разозлился и закричал на меня:

– Это все, Хрущев!

– Нет, есть еще много чего, ваша честь.

– Я задал простой вопрос. Мне был нужен простой ответ.

– Вы попросили меня уточнить.

– Садитесь, Хрущев!

– Возможно, вы желаете, чтобы я подготовил письменную работу о разработке динамо? – спросил я.

– Я желаю, чтобы вы сели. Вы или высокомерны, или просто скучаете, Хрущев. Может быть, вы просто педантичный идиот. И, несомненно, вы дурак!

Как раз это и хотели услышать мои завистливые однокурсники. Сарказм профессора вызвал смешки. Я хотел осадить Меркулова; показать недостаток знаний и воображения профессора. Он был приспособленцем и получил эту работу только благодаря войне. Но конфликт неминуемо привел бы к отчислению из института, а я не мог позволить себе этого. Тем самым я бы плюнул в глаза дяде Сене и разбил сердце матери. Так что я сел.

Именно тогда я и решил наконец продемонстрировать глубину и многогранность своих познаний и показать всему институту, что знаю больше всех преподавателей и учеников вместе взятых. Я дождусь наилучшей возможности, и когда она представится, я разоблачу Меркулова, покажу всем, какой он самоуверенный идиот. Наши экзамены, как я рассказывал, были в основном устными. Итоговый выпускной экзамен проводился в присутствии всех преподавателей. Во время него я и собирался отомстить.

Я забыл о презрении и насмешках моих однокашников в тот момент, когда сел в конку и отправился домой. Я читал статью о работах Фрейкине с железобетоном (он строил знаменитые ангары для воздушных кораблей в Орли), а также нашел упоминание об Эйнштейне – тогда я не сумел до конца понять его идеи. Но теперь я знаю, что мы оба работали в одном направлении. Он создавал общую теорию относительности, в то время как я собирался поразить профессоров своими онтологическими идеями. Такие совпадения в науке вполне обычны.

Позднее тем же вечером, надев костюм, я снова подошел к дому неподалеку от Крюкова канала. На сей раз консьержка, жеманно улыбаясь, поприветствовала меня и сообщила, что мадемуазель Воротынская с нетерпением ждет встречи со мной. Если я пройду через внутренний двор, молодая леди сама встретит меня на первом этаже. Старуха ядовито-ласковым голосом добавила, что, к сожалению, обязанности вынуждают ее остаться здесь, в противном случае она почла бы за честь указать мне дорогу. Я пересек внутренний двор, заваленный грязным снегом. Тощий далматинец, сидевший на цепи, залаял на меня. Здание было старинным, довольно уютным. Я немедленно почувствовал себя здесь в полной безопасности и пожалел, что подобной атмосферы нет в доме мадам Зиновьевой.

Я нашел нужную лестничную площадку и дверь, на которой Марья Воротынская и ее подруга Елена Андреевна Власенкова повесили аккуратно надписанные от руки таблички с фамилиями. Я нажал на кнопку, и по другую сторону двери зазвенел звонок. Я подождал. Потом юная девушка, очень милая, с огромными синими глазами и каштановыми волнистыми волосами, одетая в простое бархатное платье, которое называли «женским монастырем», одарила меня одной из самых светлых, самых открытых улыбок, которые мне случалось видеть; она с поклоном пригласила меня войти.

– Вы, должно быть, мсье Хрущев? Меня зовут Елена Власенкова, и я очень рада с вами познакомиться.

Я поцеловал ей руку.

– Очарован, мадемуазель! – сказал я по-французски.

Она сказала с восхищением:

– Вы не русский!

– Я чистокровный русский.

– Ваш французский совершенен.

– У меня талант к языкам.

Я снял шляпу и пальто и передал ей. Мы вошли в светлую просторную комнату, очень теплую благодаря большой голландской печи, на каждом изразце которой были изображены разнообразные сцены из сельской жизни Нидерландов. Повсюду виднелись крестьянские ткани. На стенах висели прекрасные картины – обычные репродукции русских пейзажей. Я попал в замечательное, уютное место и немедленно подумал о том, чтобы остаться там навсегда. Затем из другой комнаты появилась, в темно-зеленом платье, отделанном французским кружевом, моя давняя знакомая из экспресса Киев-Петроград.

– Мой дорогой друг! Почему вы так долго не появлялись у нас?

Девушка шагнула вперед и крепко сжала мою руку. Мне показалось, она сделала это, чтобы произвести впечатление на Елену Андреевну, на лице которой по-прежнему сверкала все та же яркая, веселая улыбка.

– У меня есть причины не привлекать особого внимания. Было невозможно…

– Конечно. Мы все понимаем.

И она, и Елена Андреевна, казалось, знали о моей «тайной жизни» больше меня самого. Я старался вспомнить, что наговорил в поезде. Я стал очень осторожен.

– Но ничего, уже скоро… – прошептала Елена Андреевна, опускаясь на кушетку и расправляя юбку.