Самый сумрачный сезон Сэмюэля С - Данливи Джеймс Патрик - Страница 5

— Пожалуйста, сядьте.

— И в медулле облонгате [9] дергает.

Сэмюэль С опадает в мягкое кресло коричневой кожи, добела вытертое локтями, спинами и задами пациентов. Тиканье больших золотых часов на столе доктора особенно громко в паузах, подгоняющих гонорар. В стеклянном шкафу семь языковых словарей и один технический, обращаться к которому работа с Сэмюэлем С понуждала доктора довольно часто. На стене дипломы из Гейдельберга, Вены, Берлина и Кембриджа. Грустное напоминание о прахе и только прахе в жизни Сэмюэля С — о его собственном дипломе. Смятом однажды вечером в трезвом кулаке и сожженном дотла на глазах у спокойно улыбавшегося друга. Залах дыма, латынь и пергамент. Думал, это откроет новые перспективы, куда там, кругом ярлыки да наклейки, сам ими поверх ушей и глаз обклеен, и в итоге сослепу натыкаешься на окружающую стену, не способный оценить вкус персика или пискнуть при оргазме.

— Я вас слушаю, герр С.

— Вчера меня всего перекорежило. Буквально в куски искромсало. Нарушил собственное правило: нечего распускать хвост, будто остальные — грязь под ногами. Встретил девушку. Случайно. Она обо мне знала. По крайней мере, что я самый вычурный чудик в Европе. Думал, это дает преимущество. А она развернулась и дала пинка, да так врезала — в самую душу. Док, ведь я не молодею, мне жениться бы, завести детишек, надоело шляться как неизвестно кто, этаким грязным старикашкой.

— Грязный старикашка, герр С, может быть женат и иметь десяток детей.

— Ага, док, вот я вас и подловил, заставил высказать суждение.

— Пожалуйста, продолжайте, герр С. Сэмюэль С сжал губы. Доктор свои разжал и

потянулся длинными уплощенными пальцами за белым сигарным мундштуком. Коснувшись пластика, его рука, пойманная взглядом Сэмюэля С, замерла.

По стенам кабинета в полумраке вихлялись блики, вслепую засланные лаковой листвой, обласканной летней лазурью. Герр доктор на глазах худел. Сидя в кабинете и посасывая белый мундштук без сигары. Какой простор для умозаключений. Грудничками все, случалось, довольствовались самообольщением. Остается надеяться, что мать герра доктора не была чересчур худосочной. За эти пять лет я его, должно быть, чуть с ума не свел. Когда вхожу, каменеет, уходит в глухую защиту. Но маски не снимает, удар держит. А я порой такое поднесу, такую дичь, вроде как все в этом мире должны были с детства любить меня, а не выскакивать вдруг из зеленой чащи, не возить мордой по всей прогалине. Тут герр доктор медленно встает. Заходит мне за спину. Я умолкаю. Продолжайте, пожалуйста, говорит он. Вы это, спрашиваю, зачем. Просто пересаживаюсь, отвечает. Тогда я понимаю, что заставил его улыбнуться. Он устраивается в углу и незаметно прыскает в кулак. Может, герр доктор и выдержит.

— Я разрыдался, герр доктор, ревел в три ручья. У меня, что ли, нервный срыв.

— Нет, герр пациент.

— Так что мне делать. Я решил горячку не пороть. Посуду об пол вроде рановато. Пока лучше сделать ноги. Мой телефон у нее есть. Потом подумал. Вот и хорошо. Если у нее есть мой телефон, мы еще можем сблизиться. Еще проберусь сквозь заросли в глубь ее джунглей. Только вот что, док, меня беспокоит: мне подавай все моложе и моложе. В чем дело-то.

— Продолжайте, продолжайте.

— То есть, герр доктор. Думаете, рвусь заполучить эту телку, чтобы, как говорится, позаимствовать свежей закваски, подбодрить брожение соков. Хотя что она может во мне найти. Во-первых, денег нет. Опять же крышу подточили мыши. Когда же я вылечусь. Смогу наконец создать семью с кучей детишек. Я даже заглушил в себе весь этот либерализм хренов. Да те же предрассудки — ну пусть себе тихой сапой займут в моей жизни прежнее место. Док, я ли против. У вас-то их полно должно быть. Это же здорово, зачем отказывать себе в такой малости перед смертью. Подумываю даже, не заказать ли по себе мессу, только было бы это чуть подешевле.

— Понимаю, понимаю, герр С, но продолжайте, пожалуйста.

— Ну что ж. Начнем с того, что я родился в городе Потакет, штат Род-Айленд, страна Америка. Октябрь, холод, мрак, туман наносит с берега. Как матери моей пришли поры спускать пары, у ней от радости прям аж на лоб шары, я шасть наружу из своей норы, сплошного рева девять фунтов — не хухры-мухры. Но вот уж рос-то я совсем не на верху горы, о чем сам не ведал. Стоял и пялился на поезда — а фиг ли, — а они мне ногти на ногах стригли, и, пока я там отирался, солнцем палимый, красивая жизнь проносилась мимо.

— Прощу вас, не надо ерничать.

— Да что ж мне делать, ведь от вас-то слова не дождешься. Вот я и вынужден переть вспять до упора, авось увижу, где маху дал. Сел на экспресс, который гонит мимо баб и денег. Кстати, док, я уже пять лет хожу к вам дважды в неделю. А утром лежу в кровати и бабки эти самые считаю. Можно было дорогую тачку купить. А у меня и дешевой никогда не было. Вдумайтесь, мог бы дважды в неделю по пятьдесят минут наводить на нее блеск. А когда наконец дамочка хочет выйти за меня, да еще приплатить готова, я сбегаю. Вот уж пролетел так пролетел, как говорится. А хочу стать нормальным. А вчерашнее показывает, что никакой я не нормальный.

— Пожалуйста, не кричите, герр С.

— Боитесь, что соседи услышат.

— Пожалуйста, продолжайте.

— Отвечайте немедленно. Вы боитесь, что соседи услышат.

— Нет, герр С, я не боюсь, что соседи услышат. Пожалуйста, продолжайте. Но должен предупредить вас, что налицо все симптомы выздоровления.

— Док, только не это. Я так одинок. Одинок, как звонок между ног. Как мне заполучить эту телку.

— Универсального рецепта нет.

Сэмюэль С подтягивает коричневые носки плотной вязки и вздыхает. Негромко жужжит вентилятор. Тикают часы. За окном трель свистульки. Все та же девочка в белых перчатках, малышка с большими голубыми глазами и длинными волосами; когда папа приходит домой, ей позволяют свистнуть. Крошечная радость каждый день в пять пятнадцать. А в ожидании она толкает по кремнистым дорожкам игрушечную коляску, беззвучно разговаривая с куклой.

— Может, с меня на сегодня хватит, док. Посижу только, пока не кончится час.

— Этот час ваш, герр С.

— Я в курсе, что час мой. Вас это небось раздражает. Просто хочу посидеть. Молча. Потому что разговоры ни к чему хорошему не приводят. В чем дело, док, почему я лишен нормальной работы, красивых женщин. Взять, к примеру, это международное издательство — ну, которое тут, по соседству. Вот уж всем сиськам сиська. Как бы я к ней припал. Так и вгрызся бы. Но стоит кому-нибудь заметить, что я туда поглядываю и бочком подбираюсь, мне сразу проходи-проходи, не видишь, что ли, тут мы кормимся, кыш отсюда. Злокозненные узурпаторы праздника жизни. А меня этак локтем, локтем: под столом ползай, крошки подбирай. Еще и пальцы береги — каблуком отдавят, чисто для смеха.

За дубовыми вратами докторова дома Сэмюэль С остановился. Кепи сидит ровно, без пяти шесть вечера, четверг, август, Вена. Где можно пройтись по Гольдеггассе с ощущением, будто ты только что от бабы. Надо же, занесло: восточное Мюнхена и Парижа, не говоря уж про Галифакс. Пока бродил узкими улочками в тени собора Святого Стефана, главный колокол бьет шесть. На углах Кертнер-штрассе занимают позиции ранние пташки из панельных девок. Голубые и розовые платьишки, свитера наброшены — к вечеру похолодает, а болтаться им допоздна. Сэмюэль С резко сворачивает в короткий серый проулок, и вот пришел: внутри сплошь дымчато-янтарный мрамор, вылитый мавзолей. Сел в кабинке, локти на стол, и на минутку приложился лбом к ладоням. К фигуре скорби склоняется официантка.

— Добрый вечер, герр С, вам нехорошо.

— Хочу растравить синапсы сливовицей. Не растравятся — в голубых кедах на полюс поеду играть ивасям на ионике.

Когда главный колокол бил восемь, Сэмюэль С уже стоял на столе, раскланиваясь после сложного танца под названием гавот гегемона — форменная акробатика, двумя притопами и тремя прихлопами не обойдешься. Потом урок американского футбола, владелец в ужасе — а что, удар «пыром», вместо мяча рюмка сливовицы. Сразу опрос восхищенных зрителей, слизывающих с лиц сливовицу, не отлучен ли кто от Любови, не зазяб ли без зиждительной заботы. После социологии — авторская песня