Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 9

— Мне придется?.. — Он покачал головой. Нет.

— Я не сражаюсь с другими, — молвил он.

Я прошел за ним к кругу из утоптанного песка. — Никогда?

— Нет.

— Откуда же ты тогда знаешь, что… — я проследил, как он занял стойку в круге, с копьем в руке и мечом на поясе.

— Что пророчество сбудется? Наверное, я и не знаю.

Божественная кровь по-разному проявляется в каждом порожденном богом чаде. Голос Орфея заставлял плакать деревья, Геракл мог убить человека, лишь хлопнув его по спине. Чудом Ахилла была его быстрота. Его копье, когда он начал двигаться, мелькало скорее, чем мой глаз мог уследить. Оно жалило, прядая вперед, отступало, вращалось и вспыхивало уже сзади. Древко будто текло в его руках, темно-серое оконечье мерцало, как змеиный язык. Ноги двигались, как у танцора, не останавливаясь ни на миг.

Я глядел, не в силах пошевелиться. Почти забыл дышать. Лицо его оставалось спокойным и чистым, почти без следа усилий. Движения были столь точны, что я едва ли не видел его противника, десять, двадцать противников, приближавшихся с разных сторон. Он взлетел в воздух, вращая копьем, а вторая рука его тем временем обнажала меч. Теперь он вращал ими обоими, двигаясь так, словно был текуч как вода, подвижен, как рыба в волнах.

Внезапно он остановился. В полуденной тишине я слышал его дыхание, лишь чуть более глубокое, чем обычно.

— Кто тебя обучал? — спросил я. Не зная, что же еще сказать.

— Отец, немножко.

Немножко. Я почти испугался.

— И больше никто?

— Нет.

Я ступил вперед. — Сразись со мной.

Он едва не рассмеялся. — Нет. Ни за что.

— Сразись со мной! — я словно обезумел. Его обучал, немножко, его отец. А все остальное вот это — что? Божественное? В этом было гораздо больше божественного, чем я видел за всю свою жизнь. Вот это потное, хрипящее наше искусство он сделал прекрасным. Я понимал, почему его отец не позволял ему сражаться с другими. Как мог обычный человек гордиться своим искусством, когда в мире существовало вот такое?

— Не хочу.

— Я тебя вызываю.

— У тебя нет оружия.

— Достану!

Он присел и положил свое оружие в грязь. Взглянул мне в глаза. — Не буду. И больше не проси.

— Стану просить. Ты мне не запретишь, — я дерзко ступил вперед. Что-то зажглось во мне — нетерпение, уверенность. Я добьюсь. Он уступит мне.

Его лицо чуть исказилось, я почти видел ярость. Это мне понравилось. Я все-таки допеку его, если уж нельзя иначе. Он со мной сразится. Нервы мои натянулись струнами от сознания опасности.

Но вместо этого он пошел прочь, оставив оружие в пыли.

— Вернись, — сказал я. И, громче: — Вернись! Боишься?

Снова этот странный смешок, он все еще спиной ко мне. — Нет, не боюсь.

— А стоило бы, — я пытался выдать все за шутку, но в замершем между нами воздухе шуткой это не прозвучало. Его спина была все еще обращения ко мне, неподвижно, непоколебимо.

Я заставлю его взглянуть на меня, подумал я. Ноги мои, словно сами собой, сделали пять шагов, и я обрушился на него.

Он споткнулся, наклонившись вперед и я в него вцепился. Мы упали, и я услышал быстрый шумный выдох, воздух вырвался из его груди. Но прежде, чем я смог говорить, он крутнулся подо мной, захватывая мои запясться. Я боролся, не понимая хорошенько, чего добиваюсь. Но схватка была, и это было хоть что-то. Я мог сражаться. — Отпусти! — я дернул руки из его захвата.

— Нет, — быстрым движением он подмял меня, прижав к земле, его колени уперлись мне в живот. Я тяжело дышал, злой, но странно довольный.

— Никогда не видел, чтоб сражались так, как ты, — сказал я ему. Покаяние или признание, или все вместе.

— Не так уж много ты видел.

Я едва сдержался, несмотря на его мягкий тон. — Ты знаешь, о чем я.

Его взгляд был непроницаемым. Зеленые оливки легонько простучали по нам обоим.

— Может и знаю. Так о чем ты?

Я с силой дернулся, и он меня отпустил. Мы сели, туники наши были в пыли и пропотели на спинах.

— О том, что… — я прервался. Тут была грань, за которой знакомые острые ярость и зависть вспыхивали, как от искры огнива. Но горькие слова исчезли, едва я подумал о них.

— Нет никого, подобного тебе, — наконец сказал я.

Он молча смотрел на меня. — И что?

Было в том, как он это сказал, нечто, прогнавшее остатки моей ярости. Один раз я уже попробовал. Да и кем был я теперь, чтобы вот такому завидовать?

Словно услышав меня, он улыбнулся, и лицо его было подобным солнцу.

Глава 6

Дружба нахлынула на нас, как весенний поток, низвергающийся с гор. Прежде и мальчишки, и я вслед за ними, считали, что день его наполнен приличествующими царевичу занятиями искусством управлять страной и тренировками с копьем. Но я скоро понял, что кроме уроков игры на лире и занятий с копьем он более ничем особенно не занимается. Мы могли сегодня пойти купаться, а на другой день лазать по деревьям. Мы сами себе выдумывали игры, вроде бега вперегонки или акробатики. Мы могли лежать на теплом песке и говорить — «Угадай, о чем я сейчас думаю».

О соколе, увиденном в окне.

О мальчишке с кривым передним зубом.

Об ужине.

Это чувство пришло, пока мы плавали, играли или болтали. Это было почти как плач — так оно неспешно заполняло меня, поднималось где-то в груди. Но и на плач не похоже — не тяжко, а легко, не тускло, а ярко. Что-то похожее я чувствовал прежде, урывками, когда удавалось побыть в одиночестве — кидая камешки, играя сам с собой в кости или просто мечтая. Но по правде тогда это была скорее радость от отсутствия, чем от присутствия — рядом не было ни отца, ни мальчишек. Я не был голоден, не был измотан и не был болен.

Это же чувство было другим. Я вдруг понимал, что улыбаюсь так широко, что щеки болят, и, кажется, даже кожа головы готова слететь. Язык двигался быстро, будто убегал от меня, опьяненный свободой. Это, и это, и это еще нужно было сказать. Перестало страшить, что я говорю слишком много. Не нужно было переживать, что я слишком тощий или слишком медленно бегаю. Это, и это, и это! Я учил его кидать камешки, он учил меня вырезать из дерева. Я чувствовал каждый нерв своего тела, каждое дуновение ветра на коже.

Он играл на лире моей матери, и я смотрел, как он играет. Когда приходила моя очередь, мои пальцы путались в струнах, к отчаянию наставника. Мне было все равно. «Поиграй еще», — говорил я ему. И он играл, пока в сумерках я едва мог различать его пальцы.

Я заметил, что изменился. Теперь мне было не жаль проиграть в беге; я проигрывал, когда мы плавали, проигрывал, когда мы метали копье или кидали камешки. Потому что разве стыдно проигрывать такой красоте? Достаточно было смотреть на то, как побеждает он, видеть его подошвы, его ноги, крепко бьющие на бегу в песок, или то, как поднимаются и опускаются его плечи, когда он плывет. Этого было довольно.

Стоял конец лета, более года прошло с моего изгнания — тогда я и рассказал ему, как убил того мальчика. Мы сидели на ветвях дуба во дворе дворца, густое переплетение листвы скрывало нас. Тут было как-то проще, над землей, ощущая спиною могучий ствол. Он слушал молча, а когда я закончил, спросил:

— Почему же ты не сказал, что защищался?

Это было так похоже на него — спросить как раз то, о чем я сам и не подумал бы.

— Не знаю.

— Или мог бы солгать. Сказать, что нашел его уже мертвым.

Я уставился на него, ошеломленный этой простотой. Это было как откровение: если бы я солгал, то и сейчас был бы царевичем. Не из-за убийства я был изгнан, а от недостатка хитрости. Теперь я понял отвращение в глазах отца. Слабоумный сын, признающийся во всем. Я вспомнил, как отяжелели отцовские челюсти, пока я рассказывал. Он не заслуживает того, чтобы стать царем.

— Ты бы не солгал.

— Нет, — признал он.

— А что б ты сделал?

Ахилл побарабанил пальцами по ветке, на которой сидел. — Не знаю. Не могу представить. То, как тот мальчишка говорил с тобой, — он передернул плечами. — Никто не пытался отобрать что-либо у меня.