Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 58

Я щекой чувствую движение, она качает головой. — Не могу. Именно там и станут в первую очередь искать. От этого лишь прибавится неприятностей. Здесь со мной будет все в порядке.

— Но что если они возьмут лагерь?

— Я отдамся на милость Энея, двоюродного брата Гектора. Он известен своим благочестием, и его отец в свое время жил пастухом близ моей деревни. Если не смогу, отыщу Гектора или других сыновей Приама.

Я покачал головой. — Слишком опасно. Тебе не следует обнаруживать себя.

— Не думаю, чтобы они нанесли мне какую-то обиду. Я одна из них, в конце концов.

Тут я почувствовал себя глупо. Для нее троянцы были не захватчиками, а освободителями. — Да, конечно, — быстро сказал я. — Ты будешь свободна. Ты хочешь быть со своими…

— Брисеида! — полотнище на входе в шатер взлетело и упало, и Агамемнон ступил вовнутрь.

— Да? — она села, осторожно, чтобы не сдернуть покрывало с меня.

— Ты с кем-то говорила?

— Я молилась, мой господин.

— Что, лежа?

Даже через плотную шерстяную ткань я видел свет факела. Голос был зычен, словно он стоит совсем рядом. Я не пошевельнулся. Ее накажут, если я буду здесь пойман.

— Так меня учила мать, господин. Это неправильно?

— Тебе отныне нужно учиться получше. Разве жрецы не поправили тебя?

— Нет, господин.

— Я предлагал вернуть тебя ему, но ты ему не нужна, — я слышал, как отвратительно исказился его голос. — Если он продолжит отказываться, возможно, я сделаю тебя своей.

Я стиснул кулаки. Но Брисеида сказала лишь: — Да, мой господин.

Я слышал, как отдернулся полог и свет пропал. Я не двигался, почти не дышал, пока Брисеида не вернулась под покрывало.

— Тебе нельзя тут оставаться.

— Все в порядке. Он просто угрожает. Ему нравится видеть, как я пугаюсь.

Обыденность ее тона ужаснула меня. Как я могу оставить ее тут, в этом шатре, одинокую, под плотоядными взглядами, и еще эти браслеты, словно оковы? Но если я останусь, ей грозит еще большая опасность.

— Мне пора, — говорю я.

— Подожди, — она касается моей руки. — Воины… — колеблясь. — Они злы на Ахилла. Обвиняют его в поражениях. Агамемнон подсылает людей, чтобы разжигать эти толки. Они уже почти забыли про чуму. Чем долее он не будет сражаться, тем больше его будут ненавидеть. — Это и мои самые серьезные опасения, на ум приходит рассказ Феникса. — Он не станет сражаться?

— Не станет, пока Агамемнон не принесет извинения.

Она прикусывает губу. — Еще и троянцы. Именно его они более всего боятся и ненавидят. Завтра они, если смогут, убьют его и всех, кто ему дорог. Ты должен быть осторожен.

— Он меня защитит.

— Я знаю, что защитит, — говорит она, — пока он жив. Но даже Ахилл может не справиться одновременно с Гектором и Сарпедоном. — Она снова колеблется. — Если лагерь падет, я скажу, что ты мой муж. Это может помочь. Не проговорись, кто ты есть на самом деле, это будет смертным приговором. — Ее рука стискивает мою. — Пообещай.

— Брисеида, — говорю я, — если он будет мертв, я вскоре последую за ним.

Она прижимает мою ладонь к своей щеке. — Тогда пообещай мне вот что, — говорит она. — Пообещай, что, что бы ни случилось, ты не покинешь Трою без меня. Я знаю, ты не можешь… — ей перехватывает дыхание. — Я буду скорее жить с тобой рядом как твоя сестра, чем останусь здесь.

— Тебе не нужно привязывать меня этим, — отвечаю я. — Я и так не оставлю тебя, если ты захочешь уйти. Меня безмерно печалит мысль, что завтра война закончится и я никогда более тебя не увижу.

В ее голосе задрожала улыбка. — Я рада. — И я не сказал ей, что не верю в возможность для себя покинуть Трою.

Я привлек ее в свои объятия, она положила голову мне на грудь. И какие-то мгновения мы не думали об Агамемноне, о погибающих греках — были лишь ее маленькая ручка на моем животе и мягкость ее щеки под моими пальцами. Удивительно, каким это ощущалось правильным. Как легко я касался губами ее волос, мягких и пахнущих лавандой. Она привздохнула, устраиваясь уютнее. И я почти вижу свою жизнь в милом кольце ее рук. Я бы женился на ней и у нас был бы ребенок.

Возможно, если бы я не знал Ахилла.

— Я должен идти, — говорю я.

Она откидывает покрывало, освобождая меня, берет в ладони мое лицо. — Завтра будь осторожен, — говорит она. — Лучший из мужей. Лучший из мирмидонян. — Кладет пальцы на мои губы, предупреждая возражения. — Это правда, — говорит она. — И пусть так и будет. — Затем она ведет меня к стенке шатра и помогает проскользнуть под полотнищем. Последнее, что я ощущаю — прощальное пожатие ее руки.

В ту ночь я лежал подле Ахилла. Лицо его было невинным, спокойным во сне и мило мальчишеским. Люблю смотреть на него такого. Такой он — настоящий, искренний и бесхитростный, полный лукавства, но лукавства беззлобного. Он просто потерялся во всех этих речах с двойным дном, в речах Агамемнона и Одиссея, в их лжи и жажде власти. Они опозорили его, привязали к столбу, затравили. Я погладил его лоб. Я бы освободил его, если бы смог. Если бы он мне позволил.

Глава 29

Мы проснулись от криков и грома. От грозы, что пришла из голубизны неба. Но дождя не было, лишь воздух, серый, сухой и скрежещущий, и рваные звуки ударов, словно хлопки огромных ладоней. Мы поспешили к выходу и выглянули. Дым, серый и сухой, плыл на нас с берега, неся запах обожженной молнией земли. Атака началась, Зевс выполняет свою часть договора, поддерживая троянцев своей божественной мощью. Мы ощущаем дрожь земли — звук приближающихся колесниц, ведомых, должно быть, могучим Сарпедоном.

Рука Ахилла сжала мою, лицо его застыло. Первый раз за все десять лет троянцы угрожают воротам и вообще впервые троянцы пересекают всю равнину перед лагерем. Если они ворвутся за стену, они сожгут корабли — единственное средство вернуться домой, единственное, что делает нас войском, а не беженцами. Именно этого жаждал Ахилл вместе с матерью — отчаяния и потерянности греков без его поддержки. Внезапного и неоспоримого доказательства его ценности. Но когда же с него будет довольно? Когда он остановится?

— Никогда, — ответил он, когда я спросил его об этом. — Никогда — до тех пор пока Агамемнон не попросит прощения или пока Гектор не придет в мой лагерь и станет угрожать близким мне. Я поклялся до того не вступать в битву.

— Что если Агамемнон уже мертв?

— Покажи мне его тело и я пойду в бой, — лицо его было невозмутимо, словно лицо статуи неумолимого божества.

— И ты не боишься того, что тебя возненавидят?

— Ненавидеть следует Агамемнона. Это его гордыня убивает их.

И твоя. Но я знал это его выражение, темное безрассудство в его глазах. Он не отступит. Не умеет отступать. Я прожил с ним восемнадцать лет и никогда он не сдавал назад, никогда не проигрывал. Что станется, если это с ним произойдет? Мне страшно за него, за себя и за всех нас.

Мы оделись и поели, и Ахилл говорил о будущем с уверенностью. Он говорил о завтрашнем дне, что мы возможно пойдем купаться, или вскарабкаемся на голые стволы упавших кипарисов, или пойдем смотреть, как вылупляются детеныши морских черепах, которые и сейчас откладывают яйца в прогретый солнцем песок. Но мои мысли уносились от его слов к плывущему под синим небом серому дыму, к холодному, словно мертвые тела, песку и далеким, едва слышным крикам знакомых мне людей. Сколько еще из них умрет до конца дня?

Я смотрю, как он вглядывается в морскую ширь. Необычайно неподвижен и, подобно Фетиде, затаил дыхание. Глаза его темны и словно подернуты утренней дымкой. И золотое пламя его волос вьется по гладкому челу.

— Кто это? — вдруг спросил он. С холма к белому шатру кого-то несли на носилках. Кого-то не из простых, вокруг него собрались люди.

Я воспользовался возможностью сломать эту застывшую недвижность. — Пойду посмотрю.

Вне нашего лагаря звуки боя стали слышнее — пронзительные крики лошадей, натыкающихся на колья на дне рва, отчаянные вопли погонщиков, лязганье металла о металл.