Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 50

Я повернулся к Ахиллу. — Ты когда-нибудь хотел иметь детей?

Глаза его были закрыты, но он не спал. — У меня есть ребенок, — ответил он.

Всякий раз это заново поражало меня. Его ребенок от Деидамии. Мальчик, которого, как рассказала Фетида, назвали Неоптолемом. «Новая война». И дали прозвище Пирр за огненно-рыжие волосы. Я не мог спокойно думать о нем — частичке Ахилла, где-то ходящей по земле. — Он похож на тебя? — однажды спросил я его. Ахилл пожал плечами. — Я не спрашивал.

— Ты хотел бы видеть его?

Ахилл покачал головой. — Замечательно, если его вырастит моя мать. С ней ему будет лучше всего.

Согласиться с этим я не мог, но сейчас говорить об этом было явно не время. Я ждал, что он спросит, не хотел бы я иметь ребенка. Но он этого не спросил, и дыхание его стало еще более ровным и сонным. Он всегда засыпал прежде меня.

— Ахилл?

— Ммм?

— Нравится ли тебе Брисеида?

Он нахмурился, но глаза оставались закрытыми. — Нравится?

— Влечет ли тебя к ней, — спросил я, — ну… ты понимаешь.

Он открыл глаза, более ожидаемого обеспокоенный. — И как это связано с детьми?

— Никак. — Но я, разумеется, лгал.

— Она хочет ребенка?

— Может, и так, — ответил я.

— От меня?

— Нет.

— Это хорошо, — сказал он, снова опуская ресницы. Мгновения бежали одно за другим, и я уж было подумал, что он уснул. Но потом он сказал: — От тебя. Она хочет ребенка от тебя.

Мое молчание было ему ответом. Он сел, покрывало сползло с его груди. — Она беременна? — спросил он.

В его голосе была натянутость, которой я ранее не слышал.

— Нет, — ответил я.

Его взор вперился в меня, будто ища ответа.

— А ты этого хочешь? — спросил он. На его лице отразилась борьба. Ревновать для него было делом непривычным. Он ощущал боль, но не знал, как ее выразить, и я почувствовал, что жестоко было взваливать на него подобное.

— Нет, — сказал я. — Не думаю. Нет.

— Если ты хочешь, то пусть так и будет, — он словно аккуратно ставил на место каждое слово; он старался быть справедливым.

Я снова подумал о темноволосом дитяте. И подумал об Ахилле.

— Нет, и так хорошо, — сказал я.

Облегчение на его лице наполнило меня нежностью.

С того дня многое изменилось. Брисеида старалась меня избегать, но я привычно позвал ее, и мы снова пошли на прогулку, как делали всегда. Мы болтали о лагерных слухах и о лекарством искусстве. Она ни словом не упоминала жен, а я ни словом не упоминал детей. Я и теперь замечал, как смягчался ее взор, когда она смотрела на меня. И делал все, чтобы, как смогу, отвечать тем же.

Глава 25

В один из дней на девятый год войны на помост взошла девушка. На щеке ее была ссадина, казавшаяся разлившимся по лицу винным пятном. Ленты, вплетенные в волосы, указывали на то, что она служила богам. Дочь жреца, услыхал я чьи-то слова. Мы с Ахиллом обменялись взглядами.

Она была красива, несмотря на свой испуг — огромные карие глаза на округлом лице, мягкие кудри цвета ореховой скорлупы ниспадали на плечи, хрупкая девичья стать. Пока ее осматривали, эти огромные глаза наполнились слезами, словно озера, выходящие из берегов, светлые дорожки сбегали по щекам и капли капали с подбородка на землю. Она не вытирала их. Руки ее были связаны за спиной.

Пока собирался народ, она все чаще возводила очи к небу в немой мольбе. Я толкнул Ахилла в бок, и он кивнул — однако прежде, чем он успел потребовать ее, вперед вышел Агамемнон. Он положил руку на ее хрупкие поникшие плечи. — Это Хрисеида, — молвил он. — Ее я беру себе. — И он толкнул ее прочь с помоста, грубо направляя к своему шатру. Я заметил, как жрец Калхас приоткрыл рот, словно собираясь возразить… Однако возражения не было, и Одиссей продолжил распределять добычу.

Прошло около месяца с того дня, и за девушкой явился ее отец. Он шел по побережью, опираясь на отделанный золотом деревянный посох, увитый низками четок. У него была длинная борода, как это заведено у анатолийских жрецов, волосы не подвязаны, но украшены лентами, указывающими на его ремесло. Одеяние было украшено алым и золотым и свободно развевалось и хлопало вокруг его ног. Позади молчаливые младшие жрецы сгибались под тяжестью громадных деревянных сундуков. Он не обращал внимания на их тяжелую медленную походку, но шел свободной широкой поступью.

Эта небольшая процессия миновала шатры Аякса, Диомеда и Нестора, бывшие ближе всего к агоре, и приблизилась к самому помосту. К тому времени, как мы с Ахиллом прослышали об их прибытии и побежали, поторапливая более медлительных солдат, жрец уже встал на помосте, прямо и уверенно. Когда Агамемнон и Менелай поднялись и приблизились к нему, он и ухом не повел, гордо возвышаясь над богатствами и тяжкими сундуками своих подчиненных. Агамемнон вознегодовал было, но счел за благо придержать язык.

Наконец, когда, прослышав о прибывшем, собралось достаточно воинов, он обозрел их, выделяя царей из чреды простых людей. И, наконец, взор его остановился на сыновьях Атрея, стоящих перед ним.

Он заговорил голосом внятным и зычным, годным лишь для возглашения молений. Назвал свое имя — Хрис, — и то, что является верховным жрецом Аполлона. Затем указал на уже отпертые сундуки, что являли миру золото, драгоценные камни и бронзу, отблескивающие на солнце.

— Ничто из этого не поясняет причин твоего прихода, жрец Хрис, — голос Менелая был ровен, но с нотками нетерпения. Троянцам не следует взбираться на помост греческих царей и произносить речи.

— Я пришел внести выкуп за свою дочь, Хрисеиду, — сказал жрец. — Уведенную воинами греков незаконно из нашего храма. Деву, что хрупка и юна, и в волосах ее ленты.

Греки зашептались. Принесшие выкуп обычно падали на колени и умоляли, но не говорили так, словно провозглашающий приговор суда царь. Однако же Хрис был верховным жрецом, не привыкшим склоняться ни перед кем, кроме своего бога, так что подобное было допустимо для него. Золото, предлагаемое им, было более чем щедрым выкупом, вдвое превышающим стоимость девушки, к тому же мало кто решился бы пренебречь благоволением жреца. Слово, брошенное им, «незаконно», было остро подобно мечу, однако мы не могли сказать, что он употребил это слово ошибочно. Даже Диомед и Одиссей согласно качали головами, а Менелай набрал в грудь воздуха, готовясь заговорить.

Но Агамемнон выступил вперед, широкий и могучий как медведь, жилы на его шее надулись от ярости.

— Разве так должно просить? Тебе повезло, что я не убил тебя на месте. Я полководец этого войска, — бросил он. — И тебе никто не давал дозволения обращаться к моим воинам. Мой ответ — нет. Никакого выкупа. Она моя добыча, и я не отдам ее ни сейчас, ни когда-либо еще. Ни за это барахло, ни за что иное, что ты решишь принести. — Пальцы его сжались в полувершке от горла жреца. — Теперь убирайся, и если ты хоть раз попадешься мне на глаза в моем лагере, даже твои четки тебя не спасут.

Челюсти Хриса стиснулись, то ли от страха, то ли удерживая ответ — мы не знали того. В глазах его плеснуло горе. Не произнеся ни слова, он резко повернулся и спустился с помоста, направившись к побережью, и за ним потянулись младшие жрецы со своими позвякивающими сундуками сокровищ.

Даже после того, как Агамемнон ушел, и люди вокруг меня принялись обсуждать произошедшее, я продолжал следить глазами за удаляющейся фигурой оскорбленного жреца. Бывшие на другом конце побережья говорили потом, что он что-то кричал, открыв небу свои сокровища.

В ту ночь, скользя среди нас будто змея, проворная, безмолвная и внезапная, пришел мор.

Проснувшись на следующее утро, мы увидели мулов, вытянувшихся в изнеможении у своих загородок — они исторгали желтую слизь и закатывали глаза. К полудню к ним присоединились собаки — они скулили, хватали пастями воздух, высунув языки и исходя кровавой пеной. К концу дня все эти твари были мертвы или же умирали, содрогаясь на земле в лужах кровавой рвоты.