Песнь об Ахилле (ЛП) - Миллер Мадлен - Страница 28

Было утро, и был конец зимы, хотя зимой и не пахло. Тут, на юге, листья с деревьев не опадали и холода не ощущалось в утреннем воздухе. Мы сидели у расщелины на скале, откуда, кажется, можно было заглянуть за горизонт, высматривая лодки или спины играющих в воде дельфинов. Мы сбрасывали с края мелкую гальку и, свесившись, следили, как она катилась вниз по камням. С высоты, где сидели мы, даже не слышно было, как галька, наконец, падает на камни у подножия скалы.

— Хотел бы я сейчас поиграть на лире твоей матери, — сказал Ахилл.

— И я. — Но лира осталась во Фтии, как и все остальное. Несколько мгновений мы молчали, вспоминая ее сладостное звучание.

Ахилл подался вперед. — А это что?

Я сощурился, всматриваясь. Сейчас, зимой, солнце восходило по-иному и било в глаза словно со всех сторон сразу.

— Даже не знаю, — я смотрел туда, где море переходило в небо. Что-то, мелькнувшее там, могло быть и кораблем, и игрой солнечного света. — Если корабль — возможно есть новости, — сказал я, ощущая, как знакомо и неприятно сосет в животе. Каждый раз я опасался, что сюда прибудут искать еще одного из тех, кто искал руки Елены. Того, кто не сдержал клятвы. Я тогда был слишком молод и не знал, что ни один вождь не пожелал бы, чтоб узнали о ком-то, кто не откликнулся на его призыв.

— Это точно корабль, — сказал Ахилл. То, что казалось крохотной щепочкой, теперь было гораздо ближе — должно быть, корабль двигался очень быстро. Яркие цвета паруса выделяли его теперь на сероватой голубизне моря.

— Не похож на торговый, — продолжал Ахилл. Торговые корабли все были с белыми парусами, дешево и удобно; тот, кто тратил краску на парус, должен был быть богачом. У посланцев Агамемнона были паруса багряные с пурпуром, на манер восточных владык. У этого же корабля парус был желтым с черным волнистым узором.

— Ты знаешь, чей это узор на парусах? — спросил я.

Ахилл покачал головой.

Мы видели, как судно вошло в узкое горло бухты Скироса и пристало у песчаного берега. Брошен каменный тяжелый якорь, спущены сходни. Но издали не разглядеть было людей на палубе, мы видели только темноволосые головы.

Мы задержались дольше, чем предполагали. Ахилл заправлял растрепанные ветром волосы под головную накидку. Я же был занят тем, что оправлял складки его платья, стараясь уложить их как можно изящнее, и завязывал шнурки на его одеянии — для меня уже стало почти привычным видеть его в женском одеянии. Когда мы с этим закончили, Ахилл потянулся поцеловать меня. Губы его были мягки и нежны, это меня завело. Он поймал выражение моих глаз и улыбнулся. «Позже», — пообещал он, потом повернулся и двинулся по тропинке к дворцу. Ему предстояло пройти на женскую половину и там, среди тканья и платьев, дождаться отбытия посланников.

Головная боль вдруг проявилась тонкими трещинками, замелькавшими перед моими глазами. Я отправился в свою спальню, прохладную и затемненную, где ставни препятствовали лучам полуденного солнца, и лег спать.

Разбудил меня стук. Слуга, должно быть, от Ликомеда. — Войдите, — не открывая глаз, я отозвался я.

— Поздно, я уже вошел, — ответили мне. Тон был насмешливым и сухим. Я открыл глаза и сел на ложе. В проеме открытой двери стоял человек. Был он крепок и мускулист, с коротко подстриженной бородкой ученого, темно-каштановой с рыжинкой. Он улыбнулся мне, и я увидел в этой улыбке тысячи других. Улыбаться было для него привычным, легким и обыденным делом. Что-то знакомое мелькнуло в этой улыбке.

— Прошу прощения за беспокойство, — голос у него был приятным, хорошо поставленным.

— Не стоит, право, — осторожно ответил я.

— Я желал бы переговорить с тобой. Не возражаешь, если я присяду? — жестом широкой ладони он указал на стул. Просьба была вежливой, и несмотря на чувство неловкости, у меня не было причин отказать ему.

Я кивнул, и он пододвинул к себе стул. Руки у него были загрубевшими и мозолистыми, такими бы плуг держать, однако манеры его выдавали человека не простого рода. Стараясь потянуть время, я встал и подошел открыть ставни, надеясь хоть так стряхнуть с себя сонливость и обрести ясность ума. Я не мог представить, зачем кому-либо могло потребоваться говорить со мной. Вот разве что он явился, чтобы требовать от меня исполнения клятвы. Я обернулся к нему.

— Кто ты?

Он рассмеялся. — Хороший вопрос. Я, разумеется, был непростительно груб, врываясь вот так в твой покой. Я один из военачальников великого царя Агамемнона. Езжу с острова на остров и беседую с многообещающими молодыми людьми вроде тебя, — он чуть заметно склонил голову в мой адрес, — о том, чтобы присоединиться к войску, что отправляется против Трои. Ты слышал о войне?

— Да, я об этом слышал.

— Хорошо, — он усмехнулся и вытянул ноги перед собой. Свет вечернего солнца упал на его ногу, и я увидел ярко-розовый шрам на загорелой коже его правой голени, от подъема до колена. Розовый шрам. Внутри у меня все оборвалось, словно я сорвался с самой высокой из скал Скироса, и меня не ждало ничего, кроме долгого падения в море. Теперь он стал старше, конечно, и выглядел крепче, муж в полном расцвете зрелости. Одиссей.

Он что-то сказал, но я его не слышал. Я словно перенесся в залу Тиндарея, вспоминая внимательные, смышленые темные глаза, которые ничего не могли пропустить. Узнал ли он меня? Я внимательно смотрел на его лицо, но прочесть в нем смог лишь ожидание. Он ждет, что я отвечу. Я постарался приглушить свои страхи.

— Прошу прощения, я не расслышал. Что ты сказал?

— Ты хотел бы? Воевать вместе с нами?

— Не думаю, что вам самим это нужно. Из меня плохой воин.

Рот его искривился в усмешке. — Забавно — так говорят все, кого бы я ни приглашал. — Тон его был легок и беспечен, словно он просто делился удачной шуткой, а не бросал вызов. — Как твое имя?

Я постарался, чтобы это прозвучало так же обыденно, как его речь. — Хиронид.

— Хиронид, — повторил он. Я внимательно наблюдал, ожидая, что он мне не поверил — но ничего такого в нем не заметил. Напряжение мое немного спало. Конечно, он меня не узнал. Со своих девяти лет я очень переменился.

— Ну что ж, Хиронид, Агамемнон сулит золото и славу всякому, кто станет сражаться в его войске. Война, судя по всему, будет недолго, так что мы вернем тебя домой еще прежде следующей осени. Я пробуду тут еще несколько дней и надеюсь, что ты подумаешь хорошенько. — Он хлопнул ладонями по коленям в знак того, что разговорт окончен, и встал.

— И все? — я ожидал, что он станет долго убеждать меня, пытаться заставить.

Он рассмеялся почти дружелюбно. — И все. Полагаю, мы увидимся за ужином?

Я кивнул. Он вроде бы совсем собрался уходить, но остановился. — Забавно, знаешь ли — я все думаю, не встречал ли я тебя раньше.

— Сомневаюсь, — быстро сказал я. — Я тебя не знаю.

Несколько мгновений он изучал мое лицо своим внимательным взглядом, затем, сдаваясь, пожал плечами. — Должно быть, я спутал тебе с другим молодым человеком. Знаешь, как говорят — чем старше становишься, тем хуже память, — тут он задумчиво потеребил бородку. — А кто твой отец? Может, я его знаю.

— Я в изгнании.

Он изобразил сочувствие. — Сожалею о том. Откуда ты?

— С побережья.

— Северного или южного?

— Южного.

Он с сожалением покачал головой. — А я был готов поклясться, что ты с севера. Откуда-то из Фессалии, скажем. Или из Фтии. Так же округло выговариваешь гласные, как они.

Я сглотнул. Во Фтии согласные звучали жестче, чем в других местах, а гласные — звучнее. На мой слух это звучало отвратительно, пока я не услышал, как говорит Ахилл. Я и не думал, что до такой степени усвоил эту манеру.

— Я… этого не знал, — промямлил я. Сердце заколотилось. Только бы он ушел.

— Боюсь, всякие ненужные сведения это мое проклятие, — он будто воспрял духом, снова эта легкая улыбка. — Не забудь найти меня, если вдруг решишь ехать с нами. Или если ты случайно узнаешь о другом подходящем молодом человеке, с которым мне стоило бы переговорить. — Дверь за ним закрылась.