Время. Ветер. Вода (СИ) - "Ида" - Страница 72

— Как ты могла пойти к нему, не предупредив меня, и уверять потом, что я всё придумала? Я так волновалась, что у тебя случится разрыв сердца, если я не вернусь … А ты! Ты разорвала моё сердце собственными руками и делаешь вид, что это правильно.

Я ушла из дома в домашней одежде и до самой ночи сидела на качелях в чужом дворе, пытаясь справиться с безмерным, катастрофическим отчаянием.

Всё, во что я всегда так верила и считала непоколебимым, рухнуло в один миг, похоронив меня под своими обломками. Глубокое потрясение от маминого предательства заглушило и Викину смерть, и чувства к Артёму.

Там, на качелях, я оставила своё детство, а с родителями попросту перестала разговаривать. Они кричали на меня, ругались, грозились лишить чего-то, просили прощения, пытались мириться, сулили какие-то подарки, но мне было всё равно. Просто безразлично. Возможно раньше, до их отъезда, я бы не смогла пережить такую ссору, но, привыкнув быть одна, совершенно спокойно погрузилась в созерцательное молчание. В моём внутреннем мире наступили темнота и хаос.

Я купила себе очень короткую расклешенную клетчатую юбку и длинные вызывающие чёрные гольфы. Проколола нос и стала красить глаза, как Вика, чем неслабо шокировала окружающих. И на расспросы Ирины Анатольевны, почему так выгляжу, ответила, что перед ней отчитываться не обязана, и мне совершенно безразлично, что по этому поводу думают другие. Она обиженно отстала, а потом наступили каникулы.

Ольга Леонидовна заявила маме, что у меня случился подростковый бунт, а я высказала ей всё, что думаю о её лицемерной и подлой деятельности. После чего между нами всеми выросла огромная, глухая стена отчуждения.

Нечто похожее произошло и с остальным. Я была сама по себе, мир сам по себе, и, хотя раньше я тоже частенько уходила в себя, теперь я не хотела под него подстраиваться, и мне не нужно было, чтобы он мне верил, считал хорошей или хотя бы нормальной.

Мои фантазии, чувства, эмоции никуда не делись, но больше я никому не могла позволить прикасаться к ним.

Зато у меня появилась маска. Пока всего одна, но в ней я не боялась ничего. Меня никто не мог обидеть.

Когда я становилась Викой, никому не пришло бы в голову назвать меня жирной или странной. Главное было — держаться так, будто Вселенная создана ради тебя одной. Людей это впечатляло. Они сами начинали вести себя так, словно оправдываются за то, что не такие достойные. Забавно и грустно. Отличная, но очень тяжелая маска, потому что Вита под ней постоянно чувствовала себя усталой и одинокой.

Прошло две недели каникул. Я сидела в Москве, валяясь по полдня в постели и бестолково шатаясь по улицам в поисках вдохновения для своих рассказов. Но его больше не было. Ничего не придумывалось и ничего не хотелось. Книгам тоже не было места. Стоило только раскрыть, как между строк начинали всплывать тревожные образы. Безрадостное, пустое отупение. Душный, загазованный город, пропахший горячим асфальтом, бензином и бургерами. Безликое, затянутое белесой дымкой марева небо и летающие, гадящие на головы прохожим с провисающих проводов крысы.

Все возможные реальности слились в одну, самую что ни на есть реальную. Ветер стих, время тянулось медленно, и если я и продолжала тонуть, то уже с полной и покорной обреченностью, зная, что это теперь навсегда. Потому что есть вещи, с которыми нужно привыкнуть жить.

Но однажды, проходя мимо парикмахерского салона, в распахнутых дверях которого виднелась стойка страдающего от жары администратора и большой подвесной экран телевизора, я остановилась. Шла какая-то студийная передача, где ведущий разговаривал с приглашенными гостями. Дома у нас телевизора не было, и мы такое никогда не смотрели, но я, продолжая всматриваться в экран, сама не заметила, как вошла внутрь салона.

Это был он там, среди гостей, сидящих по три человека с каждой стороны от ведущего. На нем был тёмно-синий пиджак, белая рубашка и брюки. От шарика пирсинга осталась едва заметная точка, на месте тоннелей —крохотные дырочки, одна лишь рваная стрижка оставалась по-прежнему вызывающей. В остальном Артём выглядел до отвращения прилично.

Он сидел, широко расставив ноги и облокотившись локтями о колени, руки сцеплены в замок, половина лица занавешена чёлкой. По телевизору он казался младше, чем я привыкла видеть.

Однако помимо одежды что-то изменилось в выражении его лица и глаз. Они стали какими-то пустыми и потухшими. Обычный смазливый парнишка, каких на экранах сотни. Куда подевалось сияние и небо в глазах?

Ему задали вопрос, и он, так знакомо приподняв брови и насмешливо косясь на ведущего, что-то ответил. Все заулыбались и захлопали.

— Можно звук включить? — попросила я играющую в компьютер администраторшу.

— Ой, а я не знаю, где пульт у нас, — рассеянно проговорила она. — Сейчас поищу.

Встала со своего места и, переваливаясь, как утка, на затёкших ногах, направилась в зал.

— Девочки, никто пульт от телека не видел?

В кадре появилась девушка. Потом какая-то женщина, которая спорила с этой девушкой, затем снова спросили что-то Артёма. Он безразлично пожал плечами и кивнул.

Администраторша не возвращалась.

Я взяла у стены стул, влезла на него и оказалась с Артёмом лицом у лицу. Его гипноз действовал на меня даже через экран.

Его слов я слышать не могла, но, казалось, он говорит: «Эх ты, Витя, сочиняла, что когда по-настоящему любишь, можно хоть до солнца дойти, хоть время повернуть, а сама попросту слилась». Я потянулась, пытаясь отыскать на экранной панели кнопку со звуком.

«Теперь ты понимаешь, почему меня так разозлила твоя сказка? Почему я сказал, что такого не бывает? Глупо тешить себя иллюзиями,» — продолжал беззвучно говорить он.

«Но ты сам не захотел меня видеть», — мысленно ответила я.

«И ты поверила? Так легко? Я очень разочарован в тебе. Мне так хотелось считать, что ты права, и что, быть может, в этом и есть смысл. Но его нет, точно так же, как и нет ни счастья, ни успокоения, точно также, как невозможно повернуть время. И твоё равнодушное бездействие лучшее доказательство этому».

Артём глубоко вздохнул и выпрямился, откинувшись на спинку дивана.

«Это не так!».

Я приподнялась на мыски. Кнопки, которые нащупывали пальцы попадались не те: яркость, контраст, цвет. Потянулась чуть выше, и внезапно его реальный голос раздался на полную громкость:

— Я уже сказал. Мой отец любил маму,

и никаких других женщин у него просто не могло быть.

— У попа была собака, он её любил, — иронично скривился ведущий. — Она съела кусок мяса, он её убил.

Артём едва заметно закусил губу, кивнул и отвернулся в сторону. На его лице читались негодование и злость, но он стерпел и промолчал.

— Девушка, что вы делаете? — возмущенно воскликнула администраторша. — Слезайте сейчас же.

От неожиданности я вздрогнула и потеряла равновесие. Стул под ногами покачнулся, я схватилась за боковину экрана, тот накренился и в следующую же секунду, сорвавшись с крепления, вместе со мной со страшным грохотом рухнул вниз.

Администраторша истерически завизжала. Ударившись о стойку, я свалилась на пол. Экран одним своим углом больно зацепил руку, но основная его часть упала на место администраторши. На её стол и компьютер. Услышав шум из зала, вылетели парикмахерши, и я, молниеносно вскочив, бросилась на улицу.

Летела как угорелая, немилосердно распихивая прохожих и не чувствуя под собой ног. Мелькали дома, машины, витрины кафе и магазинов, поднимались столбы пыли. Адреналин бился в висках. В груди пылал жар, в голове проносился ветер. Тот самый ветер, дыхание которого я так давно не чувствовала.

За мной уже давно никто не гнался, быть может и вообще не гнался, но я бежала до своего двора в каком-то спасительном забвении. Всё хорошо, всё проходит, утекает, уплывает, стирается. Всё движется и всё меняется: чем быстрее движется, тем быстрее меняется. Жизнь не стоит на месте. И даже если разлюбить не выходит, если болит, нужно просто бежать до тех пор, пока оно само не развеется, как дым от ночного костра, как утренний туман над рябой гладью реки, как детские иллюзии, как глупый беспомощный возраст, как весна, которой не успеваешь насладиться. Просто бежать и ни о чем не думать.