Легенда о флаге - Стрехнин Юрий Федорович - Страница 32

Спросил:

— Баржу потопили?

— Торпеду всадили — точно в борт! — услышал в ответ. — Фашистов пятьсот к рыбам пошло. Не успели из трюма вылезть.

Ну что ж, он свое исполнил… Глаза закрывались. После спиртного, влитого ему в рот, чтобы согреть, приятная истома разливалась по всему телу. Он был счастлив: «Жив, снова на своем корабле. Рана? Зато дело сделано. Пятьсот фашистов на счету команды катера. Больше эти немцы не повоюют. А рука? Что ж, перевязано — порядок. Быстро заживет. С катера не уйду…»

Накатившееся забытье прервало мысли.

Сколько времени прошло, пока очнулся? Первое, что ощутил, еще не открыв глаз, — мерную частую дрожь вокруг, глуховатый рев моторов и посвист волны за тонким катерным бортом, вплотную к которому лежал головой. Определил: «Идем полным».

Раненая рука почти не болела, знобило совсем немного. «Пустяки, я здоров!» Открыл глаза, сдвинул с груди наваленные горой одеяла и бушлаты. В тесной каютке, где едва умещались одна над другой две узкие койки — он лежал на нижней, — никого не было. Подрагивал в мутном плафоне на переборке тускловатый свет. С верхней койки свисал рукав брезентовой робы. «Моя?» Поднялся, пощупал — сухая. «Моя. Молодцы, ребята! В машинном быстро высушили».

Вместе с робой на верхней койке, оказалось, лежит и все остальное его обмундирование, а на полу — хорошо просушенные ботинки. Стараясь не расшевелить боли в ране и поэтому действуя очень медленно, оделся полностью, как положено для боевой вахты. Правда, не было уверенности, что сможет управляться с пулеметами: чуть посильнее шевельнешь рукой — и боль, острая, как укол.

Хотел повесить на шею ремень и в нем устроить, для покоя, раненую руку. Но раздумал: «Зачем внимание обращать? Потерплю».

Поднялся наверх, доложил командиру, что готов исполнять свои обязанности.

— Обязанность у вас сейчас одна — лечиться! — ответил на это лейтенант. — Высадим в Севастополе.

Чуть не остолбенел от изумления:

— Разве мы идем туда? Ведь там еще немцы.

— Получено радио: кончено там с ними. Вас в госпиталь сдадим — и опять в море. Еще плавают там фашисты недобитые.

— Из-за меня — назад? Потерплю. Я ж не сильно раненный.

— Допустим, не сильно, товарищ Иванов. — Лейтенант озабоченно сдвинул брови. — Да вот радист, который за вами, на счастье, прыгнуть не успел, пулю с баржи в бедро получил. Большая потеря крови. Каждая минута промедления опасна.

— А где он?

— В кубрике. Нам разрешено вернуться, чтобы сдать его врачам как можно скорее. В Севастополе нас уже ждут.

— Понятно, товарищ лейтенант.

Иванов спустился в крохотный кубрик команды, где на нижней койке лежал раненый, укрытый несколькими бушлатами. Он был бледен, глаза полузакрыты. Не надо тревожить его. С досадой подумал: «Чертовы фрицы! Провели нас своим маскарадом!»

…Держась здоровой рукой за планшир[25] рубки, Иванов пристально вглядывался в приближающийся берег. Все, кто был наверху, смотрели туда же. Об этой минуте — снова увидеть Севастополь, увидеть освобожденным от врага — кто не мечтал так давно и так страстно?

«Мы еще вернемся, Севастополь!» Иванову вспомнилось: так поклялись они с Василем, так поклялись все, кто был с ними в то горькое июльское утро два года назад. В то утро, когда, бросив прощальный взгляд на оставленный город, по белой от пыли каменистой дороге уходили к мысу Херсонес. До сих пор в памяти: раскатистый гром взрывов, ослепительно голубое небо, к нему медленно всползают тяжелые тучи черного дыма, пучатся над белокаменными кварталами сплошных развалин.

Да ведь и сейчас впереди, по курсу катера, такие же тяжкие черные тучи медленно всплывают в небесную голубизну от горизонта. Там Севастополь…

Город приближался слева, постепенно проступая из сизоватой морской дали. Открылась неровная полоса желтоватого берега, становясь все отчетливее. Уже угадывал глаз знакомые места: длинная желтоватая лента учкуевского пляжа, где-то левее впадает в море Бельбек. Невелика речка, а есть что вспомнить — на Бельбеке с Василем через фронт пробрались, там же не один месяц оборону держали. Сколько там атак отбито, под сколькими бомбежками пересидели! Обошлось, не нащупала тогда их безглазая… А потом от Бельбека — трудно было против силищи фашистской устоять — отходили, отходили… Мекензиевы горы, Инкерманские пещеры, Малахов курган, Корабельная сторона. С рубежа на рубеж. На каждом из них оставался навеки кто-то из боевых друзей.

…Севастополь еще не открылся из-за пологой возвышенности Северной стороны, но по дыму уже можно определить: самый большой пожар где-то в Южной бухте. Что горит?

Северная коса… На конце ее, как страж ворот Севастополя, Константиновский равелин. Уже после того как город был оставлен, рассказывали: когда немцы вышли к равелину, оттуда их встретила огнем горстка черноморцев во главе с комиссаром. Почти все погибли, а те, кто уцелел, оставили равелин лишь по приказу. Переплывая Северную бухту — другого пути для отступления не было, — погиб в воде от фашистской пули и комиссар… А сколько полегло на белых севастопольских камнях других флотских ребят…

Сбавив ход, торпедный катер огибал Северную косу, проходил уже мимо равелина. И как не боится лейтенант вести этим курсом? А если немцы напоследок мин понакидали?

Проходят назад, слева по борту, совсем близко, стены равелина, желтовато-бурые, сложенные из ноздреватых глыб. Черные квадраты старинных пушечных амбразур глядят в море. Стены сплошь иссечены осколками, кое- где обвалились. Камень не выдерживал… А люди держались.

Вот он, справа, — открылся город! Привет, братишка!.. Гордо вздымается из воды угловатая скала памятника затопленным нахимовским кораблям, увенчанная белой колонной, на вершине которой во всю ширь разметнул крылья бронзовый орел… «Диво! — поразился Иванов. — Камня на камне поблизости не осталось, а памятник этот все бомбежки обошли…»

Жадным взглядом смотрел на все вокруг, пока катер, миновав равелин, входил в бухту. Почти километровая ширь ее была пуста — даже маленького суденышка не видно. Не верилось: «Неужели наш корабль — самый первый?»

Пересекая Северную бухту, катер прошел мимо Приморского бульвара, на котором торчало лишь несколько обгорелых изломанных мертвых деревьев, мимо дотла выжженных зданий штаба флота и водной станции.

Показалась темная от копоти, когда-то белоснежная колоннада ворот Графской пристани.

Сладкой грустью тронуло сердце Иванова. Как это было давно! Матросом-первогодком, получив долгожданное увольнение, нетерпеливо взбегал с корабельного катера по ступеням пристани, спеша в город.

Графская пристань… Первый после палубы шаг по твердой земле, радость возвращения в Севастополь и близкой встречи с той, что ждет тебя, — вот что такое эта пристань для черноморца!..

Мирное время… Мир вернется. А то беспечное время, когда тебе всего девятнадцать и в жизни твоей еще нет никаких утрат?..

— Бескозырка! — воскликнул стоящий впереди Иванова лейтенант, который смотрел на пристань в бинокль.

— Разрешите? — заинтересовался Иванов. Здоровой рукой взял бинокль, протянутый ему. В окуляры явственно увидел: над портиком пристани, на покосившемся флагштоке, где когда-то по праздникам вывешивали флаг, — шевелятся на ветерке черные ленты.

«Повесил кто-то из морпехоты, кто первым до Графской дошел? Не было под рукой флага, вот бескозыркой и заменил», — и вспомнилось неожиданно: ночь на Бель- беке, блиндаж, две ленточки на столе, добрая улыбка командира и его слова: «Вместо корабельного флага вам служили». Что ж, правильно. Ленточка, флаг, бескозырка ли — суть-то одна… Вспомнилось и другое: барказ с самодельным парусом, рассказ Пети о том, как три матроса на Херсонесе прятали под скалой свой флаг. Вернулся ли с ним хоть кто-нибудь из них в Севастополь?..

Катер ошвартовался на Корабельной стороне, у причала, от которого остались только развороченные камни. Там уже ждали медсестра и два пожилых усатых санитара. Раненого матроса осторожно уложили на носилки и понесли к ожидавшей на берегу санитарной машине.