Эхо фронтовых радиограмм
(Воспоминания защитника Ленинграда) - Головко Василий Афанасьевич - Страница 18

Помощником командира взвода был у нас старший сержант Афонин Василий Иванович. Мы его за глаза звали «Чапай». Это был франт, всегда подтянутый портупеей и офицерским поясом с планшеткой на боку. Сапоги у него всегда блестели, ибо чистил он их по несколько раз за день. По характеру это был душа-человек, веселый, общительный. Со взводом хорошо ладил, мы его уважали, но в то же время он был и «своим», как все бойцы. На руке носил огромные часы «Кировские», переделанные с карманных на ручные. В то время часы были редкостью, и у нас во взводе они были только у Василия Ивановича, да у командира взвода лейтенанта Борисова.

У Афонина с первых дней формирования роты завелась дружба, а затем и любовь со связисткой Шурой. По характеру она была под стать Василию Ивановичу — толстенькая хохотушка, среднего роста, розовые щеки, красивые ноги, светлые волосы. Шура часто приходила к нам в землянку с подружкой. Подружка мирно болтала с дежурившими на радиостанции радистами, а Василий Иванович с Шурой, за примитивной перегородкой, на нарах забавлялись своими делами, дружно хохотали, перекидывались шутками-прибаутками. Василий Иванович и Шура прибыли с Большой земли, ни тот ни другая блокады не знали, поэтому были на зависть жизнерадостны, веселы.

Мы же, радисты-доходяги, в это время мало думали о девушках. Хотя и были возможности поухаживать, но то ли по молодости, то ли из-за прошедшей голодной зимы относились к девушкам прохладно, шуры-муры не заводили и ограничивались короткими беседами в землянке или при встречах в роте.

Довоенное воспитание было довольно старомодным, не в пример нынешнему, «перестроечному», мы очень были стеснительными и скромными.

Я уже говорил о моем сближении с Астафьевым Николаем. Мы часто в связке «парой» ходили на задания в батальоны укрепрайона. Нельзя сказать, что это была дружба, но по каким-то признакам он «тянулся» ко мне еще в ЛШВРС, когда несколько раз угощал студнем, принесенным ему родственниками, жившими в Ленинграде. Здесь тоже, в Рыбацком, в Славянке, когда я шел на задание и нужен был напарник, всегда желание изъявлял Астафьев. Так мы с ним еще долгое время колесили в треугольнике Нева — Колпино — Славянка. Парень он был скромный, тихий, немногословен, одет опрятно. При своем высоком росте, с черными волосами на голове и бровях выглядел весьма привлекательно, однако знакомств со связистками не водил. Вскоре его перебросили на рацию в ОПАБ, и дальше пути наши разошлись, хотя иногда случайно встречались. А затем он вообще исчез. Только много позже, после войны, при встречах, организованных Советом ветеранов, я от Ефимова узнал, что Астафьев был несколько раз ранен и теперь живет в Ленинграде на Лиговском проспекте. По какой- то важной причине не участвовал во встречах, хотя приглашение ему посылали. Я все время собирался навестить его, но, как всегда у нас, русских, водится — «недосуг», не хватает времени. А потом мне сообщили, что Николай Астафьев умер. Так мы с ним и не повидались.

Здесь, в Рыбацком-Славянке, завязывалась наша фронтовая дружба с Алешей Чапко, Евгением Яковлевым, Сашей Григорьевым, Евгением Курнаковым, Исаем Дронзиным, Николаем Муравьевым, Алексеем Ефимовым, другими радистами. Так случилось, что мы вместе прошли бок о бок всю войну, и продолжали дружить и встречаться все послевоенное время. По мере воспоминания я попробую описать портреты этих ребят, а сейчас остановлюсь на самой яркой, на мой взгляд, личности — Николае Николаевиче Муравьеве, Он на год или два был старше нас всех (я уже писал, что все радисты были 1923 года рождения, имели среднее или незаконченное среднее образование). Выше среднего роста, с густой темной шевелюрой, худощавый, большая голова, глубоко сидящие глаза и очки. Взгляд у него был проницательный, в глазах светился ум. Пожалуй, во взводе он был самым мудрым человеком. На рации работал прилежно, но, что нас всех очень удивляло, так это его пристрастие к чтению книг и писанина дневников. Мы никак не могли понять, как этот человек в условиях войны, непрерывных бомбежек и обстрелов, постоянных лишений и заботах о хлебе насущном в весьма редкое свободное время что-то читает и пишет. Его писанина для нас была загадкой. Коля Муравьев был человеком скрытным и мало распространялся о своих записях. Если кто настойчиво приставал, он отвечал: «Делаю замечания о прочитанном». Где он доставал книги для чтения — остается загадкой для меня и сейчас. Ходил он в Рыбацкое и Славянку, общался с весьма редкими жителями этих поселков и там, видимо, брал книги для чтения.

Однажды нас всех поразило его предложение: в Славянке продают богатую библиотеку, там есть почти все русские классики — Л. Толстой, А. Чехов и т. д. Коля Муравьев предлагает собрать со всех деньги и купить для взвода хотя бы часть книг. Многие отнеслись к этому весьма скептически, но некоторые горячо его поддержали. Деньги по тем временам по сути были обесценены, так как основным товаром была еда, все же остальное стоило, по сравнению с продуктами, копейки. Можно было килограмм хлеба обменять на картину Айвазовского.

С Рыбацкого-Славянки иногда человека посылали с командиром в Ленинград по делам сугубо ротным. Кто попадал в такой вояж, пытался использовать эту командировку для посещения своего дома. Коля Муравьев в одну из таких командировок прихватил из дома приличную сумму денег. Его родители жили в деревянном жилом доме на Крестовском острове, на берегу Невки у самой стены стадиона «Динамо». Каким образом им всю блокадную зиму 1941–1942 годов удалось держать в хлеву возле дома корову — уму непостижимо. Отец Николая по сути жил всю зиму вместе с коровенкой в хлеву и охранял свое чудо от голодающих. Почти каждую ночь предпринимались попытки бандитов проникнуть в хлев, и надо было обладать недюжинными способностями, дабы отстоять свою «собственность». Уже много позже после войны отец и мать Коли Муравьева рассказывали о страхах и изнурительной борьбе за сохранность коровенки. Видимо, отец Николая сумел в парке Крестовского острова накосить достаточное количество сена, чтобы продержать зимой в хлеву корову.

В ЛВШРС я с Колей не встречался, но в Рыбацкое он прибыл выглядевшим намного лучше нас, так как ему из дому во время голода была существенная поддержка. Об этой интересной семье я постараюсь потом, как-нибудь, более подробно рассказать. Теперь же моя цель — как можно подробнее вспомнить военное время.

Так как деньги не ценились, о чем я уже говорил, то нужную сумму для покупки книг довольно быстро собрали. Лично я в это время этим делом не интересовался, но ради «компании» тоже внес какую-то сумму. И вот у нас в землянке появились огромные кипы книг. Коля Муравьев продолжал их «глотать», да и кое-кто из ребят на досуге пристрастился к чтению. Муравьев же продолжал распалять интерес однополчан к своей писанине. Особенно разбирало любопытство Женю Яковлева. В отсутствии Николая он все время заводил разговор на эту тему: «А что это Муравьев все время пишет?» Здесь надо отметить еще такую деталь. По части разговоров на политические темы каждый понимал, что язык надо держать за зубами. Хотя все мы были не такими уж верными ленинцами-сталинцами, но каждый знал о возможных последствиях за болтовню на политические темы, ибо тридцать седьмой год все помнили хорошо.

Коля Муравьев часто допускал весьма смелые по тем временам мысли, и мы все боялись за него, не попал бы он в штрафной или под трибунал. Возможно, эти соображения и подтолкнули Женю Яковлева в отсутствии Муравьева проникнуть в его мешок, который он прятал в самые темные углы землянки. Вытащив его дневники, он прочел их. Затем заговорщически сообщил нам о том, что все мы можем «погореть», ибо Коля Муравьев пишет о каждом из нас и обо всех наших «похождениях». Решили прочитать записи вслух (естественно в отсутствии автора), дабы оценить их «криминальность». Действительно, в дневниках Коля весьма подробно, как на самом деле было, описывал наши бытовые дела, «похождения», давал яркие портреты сослуживцев. Особенно несколько предвзято описал Женю Яковлева, о том, как Женю родители учили жить для «себя» и тому подобное. Обо мне в дневниках он отзывался ни плохо, ни хорошо, весьма правдиво: я действительно был малоотесанным, деревенским парнем, веселого характера, независимой натуры, хулиганистым.