Иезуит. Сикст V
(Исторические романы) - Мезаботт Эрнст - Страница 16

— Бросить в тюрьму молодого человека, который просит милости у короля за своего родного отца? Вы не подумали серьезно, сказав мне это, милая Диана; ведь подобное решение привело бы все мое королевство в негодование!

— Но кто вам говорит про сына? Этого бедного мальчика, у которого помешался ум от несчастья, его нужно пожалеть и простить. Но другой, этот Бомануар, который осмеливается критиковать справедливость суда вашего величества, даже решается просить у вас, Франциска Франции, нарушить данное герцогу Монморанси слово…

— Монморанси не был верен своему слову, — заметил в замешательстве монарх.

— В чем? Где была его измена? Он обещал не лишать жизни графа — и граф жив; его друзья сами вас в этом уверили. Разве он вам обещал содержать его в золотом плену, как содержат пленного короля?

Франциск прервал ее с кислой гримасой:

— И королей не всегда содержат в золотом плену… Этому свидетельство, как Карл V держал меня в тюрьме, где у меня ощущался даже недостаток в белье.

Диана прикусила губы, сообразив, что невзначай навела короля на неприятные воспоминания.

— Ну государь, — сказала она горячо и быстро, стараясь загладить свой промах, — и что же делает герцог де Монморанси? Он с таким милосердием наказывает столь тяжкое преступление, как прелюбодеяние — это доказывает его великодушие. Если человек осмелился запятнать брачное ложе первого христианского барона, кто же решится защитить его от мести мужа? Вспомните, государь, что в этих случаях даже королевская власть бессильна! Вы помните испанского короля, который имел связь с одной из подданных. Честность и верность обиженного мужа не позволили ему посягнуть на жизнь короля, но зато соучастница была зарезана мужем, и король даже не осмелился спасти свою любовницу от кинжала справедливого судьи.

— Ну уж это и вовсе глупо! — вскричал король. — Если бы поступили так же с дамой, хорошо мне знакомой, то я сделал бы совсем иначе: тело дурака короля Испании и тело господина де Брези висело бы на самой высокой виселице Монте-Фукона, даже если бы за них ходатайствовала сама Пресвятая Дева!

— И вы были бы не правы, государь, — сказала Диана, скромно опуская глаза. — Увы! Как бы не был мой сладкий грех простителен, тем не менее я его замолила многими слезами и покаянием; даже если бы граф, мой муж, открыл бы мое преступление и решил меня наказать так же, как поступил тот испанский муж, то я считала бы подобный суд вполне справедливым и, умирая, заклинала бы короля не трогать ни единого волоска с головы моего мужа…

Она вытерла слезы; женщина, которая не имеет в своем распоряжении сей аргумент в нужный момент, не годилась бы в куртизанки.

— Ах государь! — продолжала она с несколько драматическим оттенком. — Вспомните, что вы — король и глава Франции, прямой и законный хранитель добродетели в семействах, защитник святости брака! Ваша рука не должна покровительствовать прелюбодеянию! Нужно, чтобы за это наказания не уменьшались, чтобы нельзя было сказать: любострастие нашло приют под сенью трона.

Она действительно была хороша в своем нравственном гневе. Эта женщина умела соединять со своей развращенностью большое лукавство; эта Мессалина, которая без любви, единственно из-за расчета и ненасытной алчности, приготовлялась сделать сына соперником по любви своему отцу, имела вид чистого, святого ангела, когда заступалась за право добродетели, возбуждающей заснувшие нервы короля-кавалера.

Как все распутники, Франциск любил грешить с набожными женщинами; ему нравилось сочетание набожности с распутством; вот почему он, как нектар, вкушал нравоучения красавицы-моралистки, зная наперед, что из этой морали ничего не выйдет.

Но Диана тем не менее далеко еще не выиграла свое дело.

— Дорогая моя, — сказал король, — в вашей горячей защите вы кое-что забыли.

— А именно?

— То, что я дал слово Бомануару и Карлу де Пуа и что слово, данное королем, не может быть нарушено.

— Да, государь! Но ведь вы дали то же королевское обещание и господину де Монморанси! Почему же вы первое обещание ставите ниже второго?

Франциск серьезно задумался; и как всегда, когда он занят был какою-нибудь мыслью, встал и, напевая, подойдя к окну, барабанил по стеклу пальцами.

В то время, когда Франциск повернулся спиною к графине, она услыхала легкий шорох. Взглянув на пол, она заметила маленькую, бережно свернутую бумажку, лежавшую у ног. Графиня быстро подняла ее, незаметно от короля развернула и прочла:

«Б.

Гугенот».

Победная улыбка озарила лицо Дианы. В этих немногих словах заключалось оружие для победы, и теперь она знала, как действовать.

— Впрочем, графиня, — сказал Франциск, приближаясь снова к своей любовнице, — мне кажется, Монморанси не может жаловаться на мою честность. Я позволял ему пять лет мучить своего врага, но теперь нужно это прекратить. Это верно, что подобное решение не понравится господину коннетаблю, но зато доставлю много радости другому верному моему другу и товарищу по оружию, маркизу Бомануару.

Диана насмешливо взглянула на короля и потом вдруг разразилась таким гомерическим хохотом, что совсем поставила его в тупик.

— Что вы нашли смешного в моих словах? — спросил озадаченно король. — Вы, верно, находите глупым то, что я говорю о таких серьезных делах с такой ветреницей, как моя прелестная Диана?

— Нет… Ох! Нет… Напротив… Но, что хотите, слыша от вас, что Бомануар ваш друг — ха, ха, я не могу удержаться от смеха, извините меня!

Лицо Франциска еще более нахмурилось.

— Сударыня, — сказал он коротко и резко, — я вас прошу воздержаться от подобных неприятных замечаний по поводу человека, которого я люблю и уважаю; это один из первых дворян Франции.

Графиня моментально сделалась серьезной.

— Простите меня, сир, — сказала она с достоинством, — но мне кажется, что христианский король не может иметь верного и милейшего друга… гугенота.

Франциск был поражен. Он всегда боялся и презирал еретиков. В любовных своих похождениях он не делал никогда разбора. Ему было безразлично: поддавалась ли его ухаживаниям горожанка, крестьянка или просто потерянная женщина самого низкого сорта; но он умер бы от страха и ужаса, если бы знал, что дотронулся до еретички и, не задумавшись, предал бы ее сожжению, как последовательницу Кальвина[36] или Лютера.

И вдруг с розовых губок графини де Брези слетело столь страшное и опасное для Бомануара обвинение в ереси. От подобного обвинения ничто не могло спасти человека: ни знатность рода, ни чин, ни военная храбрость. Тот, которого обвиняли в ереси, рано ли или поздно, но должен был ожидать строгого суда.

Инквизиция, появившаяся сначала в Тулузе, быстро распространилась по всей Франции я не щадила намеченные ей заранее жертвы. Если все же принцы королевской крови, подобно Конде, избегали ее, то не по своему высокому роду или положению, а только потому, что были сильно вооружены и укреплены в своих замках и, таким образом, составляли настолько крепкую кость, что она приходилась не по зубам воинам веры. Именно это слепое настойчивое преследование, без различия сословий или положений, заставляло дворян и граждан — кальвинистов — браться за оружие для защиты свободы своей веры, и сделало прекрасную Францию несчастной и проклятой страной.

Обвинение в ереси Бомануара произвело глубокое впечатление на суеверного Франциска. Последствие этого обвинения, хотя и без доказательств, по одному простому подозрению или капризу, обычно губило человека.

— Еретик! Бомануар еретик?! — воскликнул король неуверенным тоном. — И вы в этом вполне уверены, Диана?

— Уверена ли я?! Не он ли вместе со своим другом Конде заседает в тайных собраниях гугенотов в окрестностях Парижа? Разве не он запретил доминиканцам — посланным от святого отца папы — проповедовать на своих землях и собирать с его вассалов деньги за индульгенции?

Эти факты были явным плодом фантазии самой графини. Эта вновь принятая в общество Лайолы союзница отлично знала, по правилам своего господина, что клеветать всегда выгодно: ибо от клеветы всегда что-нибудь да останется.