Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 27

— Разве? А я разобрал только «кто-нибудь услышит и конец нам обоим», — с широкой улыбкой сказал Фраголини.

— Точно, — ответил я. — Это по поводу стихотворения «Мой мир», которое я сочинил вчера вечером на музыку синьора Кассини. Мне понравилось, а вот Доменико сказал: «В помойку!»

Я нагло врал, но у меня не было выбора. Я сам скрывал своё происхождение, но теперь ещё выяснилось, что и Доменико что-то скрывает. Поэтому, чтобы не вызывать подозрений, я и придумал всю эту чушь.

— О, так вы поэт! — воскликнул Флавио. — Это прекрасно. И кто же вдохновляет вас на творчество? Кто ваша прекрасная муза?

— Меня вдохновляет лишь музыка, — ответил я, и в каком-то смысле это было правдой.

— Весьма похвально, — вновь улыбнулся Флавио, но мне не понравилась эта натянутая улыбка. — Значит, вы не из тех «виртуозов», которые столь порочны, что смеют искать вдохновения в женской красоте, — при последних словах Флавио поморщился. Да уж, думаю, либо ханжа, либо с приветом.

— Женская красота тоже бывает разная, — отвечаю я. — И она необязательно порочна. Есть чистая красота, к которой стремились величайшие художники. Взгляните хотя бы на Мадонну Рафаэля.

— Не сравнивайте шедевр Рафаэля с греховной прелестью реальных женщин! Они недостойны любви прекрасных «виртуозов».

— Это «виртуозы» недостойны любви прекрасных женщин, — жёстко возразил я, вспоминая все свои неудачи на любовном фронте.

— Зато «виртуозы» достойны настоящей мужской любви, — ответил Флавио.

— Вы имеете в виду мужскую дружбу? — на всякий случай уточнил я.

— Нет, я имею в виду «благородный грех», — возразил племянник кардинала. — Я думал, что Доменико уже объяснил вам, что это такое.

Судя по выражению лица, Флавио постепенно из примерного мальчика превращался в какого-то злобного тролля, с большим трудом скрывающего свою злость и досаду.

— Слышал я, что это. Так вот я вам скажу. Грех по определению не может быть благородным. Грех подобен червяку, съедающему душу изнутри. Так говорил мой крёстный отец, монах Филофей.

— Странное имя, — весьма странно улыбнулся Флавио. — Ваш крёстный отец — грек?

— Нет, тоже русский как я.

— Но ведь его имя не католическое. Каким образом он мог быть вашим крёстным?

— Таким, что я крещён в православной церкви, — назойливый собеседник уже начал порядком меня раздражать, и я решил сказать правду.

Флавио на минуту замолчал, видимо, поступившая информация была для него неожиданной.

— О, это весьма интересно. Хорошего вам дня, синьор Фосфоринелли, — с той же натянутой улыбкой пожелал Флавио.

— И вам того же, синьор Фраголини, — так же вежливо ответил я, не задумываясь о последствиях нашего разговора.

Комментарий к Глава 12. Неожиданное признание и новые вопросы Расставить точки над «v» — главный герой, по-видимому, вспомнил «золотые» студенческие годы и ощутил ностальгию по дифференцированию скорости (в физике, в отличие от математики, производная обозначается точкой над дифференцируемой величиной).

Считается, что девушки затыкают уши пальцами, а парни — ладонями.

====== Глава 13. В царстве алгебры и гармонии ======

К вечеру мы, наконец, явились к маэстро Альджебри, который жил в большом доме в центре Рима, недалеко от Пантеона. Помимо самого маэстро, близнецов и дочери Чечилии, в доме проживала донна Чечилия, мама композитора и его старший сын, архитектор Никколо, вместе с женой Анной Марией и шестью сыновьями. С порога меня оглушил жуткий гвалт этих маленьких разбойников.

— Доменико, мы не ошиблись адресом? — в ужасе вопросил я. — Здесь всегда так шумно?

— Нет, не ошиблись. Привыкай, — улыбнулся Доменико.

— Доменико Кассини! — сам композитор вышел нас встречать.

Маэстро Альджебри был высоким, массивного телосложения человеком лет шестидесяти, с орлиным носом и копной кудрявых, некогда чёрных, но уже поседевших волос. Одет он был весьма скромно: в костюм из простой ткани цвета #A0522D (тёмно-оранжевый или бежевый). На носу он носил пенсне, а когда поднимался по лестнице, опирался на трость с набалдашником в виде орлиной головы.

— Невыразимо счастлив вновь присутствовать в храме Аполлона, — улыбнулся Доменико. — Разрешите представить вам моего ученика, Алессандро Фосфоринелли.

— Премного наслышан о вас, Алессандро. Как мне известно, вы тоже занимаетесь математикой?

— Это так, маэстро. Музыка и Математика, как две родные сестры, ещё в раннем возрасте завладели моим сердцем, и я теперь всецело принадлежу обеим.

— Очаровательно! — засмеялся композитор. — Главное, чтобы не сильно ревновали друг к другу. Прошу, проходите в гостиную. Концерт вот-вот начнётся.

Мы прошли в гостиную, представлявшую собой весьма просторное помещение, в дальнем углу которого стоял клавесин. На стенах висели пёстрые ковры, а по периметру комнаты располагались диваны и кресла с каким-то ярким восточным орнаментом. В кресле между клавесином и диваном сидела приятная пожилая дама, должно быть, донна Чечилия. С другой стороны дивана на табурете сидел Никколо Альджебри, высокий, черноволосый человек на вид лет тридцати пяти, и тоже с орлиным носом, как у отца, одетый в костюм цвета #000080 (почти как у меня). Архитектор увлечённо чертил что-то на бумаге. На диване же восседала очаровательная молодая женщина в, так сказать, интересном положении, должно быть, его жена. На руках она держала ребёнка примерно одного года от роду, который постоянно вопил и вырывался, норовя ударить по носу своего трёхлетнего брата. По комнате носились четверо сорванцов лет примерно от девяти до тринадцати, лупя друг друга по голове папками для нот.

Да, думаю, такой же точно дурдом творился в доме у моей сестры Ольги, когда я единственный раз приехал к ней домой, в Хельсинки, чтобы переночевать перед одним ранним рейсом в Дрезден, где я должен был прослушиваться в один частный камерный театр, которым руководил друг моего отца.

Приехал я ранним вечером. Меня сразу обступили трое очаровательных светловолосых «снусмумриков»*, как сестра часто называла своих сыновей и сразу потащили в комнату играть в настольный футбол. Вроде бы ничего не предвещало неприятностей. Вскоре с работы пришёл её муж, Алтти, угрюмый светловолосый парень двухметрового роста, и мы все вместе сели за стол.

Спустя какое-то время Ольга пошла укладывать спать младшую дочь Ловису, «снусмумрики» тоже убежали к себе в комнату, а мы с Алтти остались за столом.

— Some beer? — с акцентом по-английски предложил дорогой зять. Чем меня всегда радовал Алтти, так это тем, что ему, похоже, было абсолютно наплевать на любые недостатки собеседника, будь то слепой, хромой или такой как я.

— No, please, — я вынужден был отказаться от «смертельно опасного» для меня напитка, но обижать «родственника» тоже не хотелось. А у меня как раз с собой были три бутылки перцовой водки, предназначенные в подарок директору театра.

В итоге, всё кончилось очень плохо: директор остался без подарка и без артиста, Алтти, у которого, оказывается, была непереносимость крепкого алкоголя, уронил сервант, разбив дорогущую коллекцию амёбообразных разноцветных ваз дизайна Альваро Аалто, а заодно и сломал себе нос. Я же вообще проснулся около двух часов дня, в помойном ведре и с разбитой губой, опоздав на все возможные рейсы. После этого случая старшая сестра больше меня на порог не пускала.

Пока маэстро любезно представлял меня всем своим родственникам, Доменико подошёл к Анне Марии Альджебри и присел рядом с ней на диван.

— Узнал меня, малыш Челлино? — улыбнулся Доменико, обращаясь к сыну Анны, Марчелло.

— Конечно узнал, — ответила синьора Альджебри. — Челлино, поздоровайся с крёстным.

Мальчишка обрадовался и захлопал в ладоши, а Доменико осторожно взял его на руки и посадил к себе на колени, нежно обнимая и целуя в щёки. Признаюсь, я впервые видел такое искреннее проявление ласки к чужому ребёнку.