Программист в Сикстинской Капелле (СИ) - Буравсон Амантий - Страница 18

 — Зачем девчонке какая-то карьера? Пусть лучше готовит и прибирает.

 — Что-то у вас, синьор, устаревшие взгляды. Вы не задумывались о том, что если женщинам позволят петь в театре, то и необходимость в «виртуозах» пропадёт?

Эдуардо не нашёл, что сказать. Вероятно, его несколько удивило это заключение.

 — Придётся когда-нибудь выбирать: сотни, тысячи загубленных жизней или, может быть, не настолько сильные, но, согласитесь, гораздо более приятные голоса прекрасных дам.

 — Логично, — угрюмо проворчал Эдуардо. — А можно вопрос?

 — Да, конечно, задавайте, — ответил я.

 — Там, откуда вы приехали — тоже так много… таких как вы?

 — Не думаю. У нас это не принято и не приветствуется.

 — А почему это с вами сделали?

 — Трудно сказать. Но, поверьте, я не хотел этого. Я ведь тоже был обычным парнем, увлекался математикой и ещё много чем, планировал жениться и создать семью, когда вырасту. Но в какой-то момент я заболел, и всё рухнуло. А врач оказался негодяем и жуликом, «немножечко» ухудшившим диагноз, чтобы получить побольше денег.

 — Я бы его повесил, — вздохнул Эдуардо. — Такого великого человека погубил.

 — Бросьте, синьор, — засмеялся я. — Обычный я человек. Малость только математику знаю.

 — Вот поэтому и великий. Я всегда уважал тех, кто знает математику. Вот только у меня с ней последнее время плохи дела.

 — Что ж, если надумаете, готов предложить свою помощь.

 — Подумаю, — ответил Эдуардо и, сжав в кулаке пряник, побежал к себе в спальню. Но потом остановился и повернулся ко мне лицом, стараясь не смотреть в глаза:

 — Простите меня за тот гадкий свёрток, который я подсунул вам под дверь в первую ночь.

 — Ерунда, — отвечаю я. — Сам таким был, мелким хулиганом. Однако уже поздно, а мне вставать в Капеллу.

 — Доброй ночи, синьор Фосфоринелли!

 — Вам доброй, синьор Кассини, — ответил я и поспешил вернуться в комнату, где сном младенца спал будущий оперный Primo.

Комментарий к Глава 8. Театральный back-end и гость из Неаполя Трюм, кабестан — в театре того времени использовалась морская терминология.

Полиник и Этеокл — в греческой мифологии, два брата, не поделившие царство и убившие друг друга в поединке.

Сатурн (лат.), Кронос (греч.) — в греческой мифологии, титан, отец Зевса (Юпитера), сын Урана.

Хтонический — существо, изначально олицетворявшее собой дикую природную мощь земли, подземное царство и т.д.

====== Глава 9. Магнитный голос, красно-чёрные деревья и уроки арифметики ======

Мой голос для тебя и ласковый, и томный

Тревожит поздное молчанье ночи тёмной…

(А.С. Пушкин, «Ночь»)

Проснулся я около двух часов ночи оттого, что услышал доносящиеся из гостиной звуки клавесина. В последние несколько дней этот инструмент стал для меня чем-то вроде будильника, словно напоминающего, что пора заниматься.

Осторожно, чтобы не разбудить маленького гения, я, сделав пятнадцать отжиманий от пола, вышел из комнаты и спустился по лестнице в гостиную. Мне предстало впечатляющее зрелище: в полумраке за клавесином сидел Доменико в зелёном халате и играл что-то потрясающее. Потом он начал петь, и я невольно застыл за дверцей шкафа.

Этот глубокий, бархатистый тембр в сочетании с аккуратной, почти ювелирной манерой исполнения, проникали прямо в сердце. Мне казалось, я схожу с ума, этот голос лишал меня разума и затягивал в своё магнитное поле.

Вчера я слышал, как поёт Каффарелли. Признаю, его голос был совершенным, холодного инструментального тембра, правильным, без единого изъяна. Но, видимо, нужен маленький изъян, чтобы зацепить за живое. Может это покажется странным, но мне в этом голосе словно чего-то не хватало. Каффарелли пел, как идеальный кастрат, как совершенный вокальный механизм. Голос же Доменико, пусть не столь технически выровненный, был более тёплым и каким-то… мягким, женственным. И настолько гармоничным и наполненным, что все технические несовершенства переставали для меня существовать.

«Танец это не только техника, это душа», как говорила великая Анна Павлова. То же самое я сейчас мог сказать и про пение.

Увы, моё созерцание прекрасного было жестоко потревожено ни с того ни с сего раздавшимся с лестницы «Браво, маэстро!». Я обернулся и увидел Гаэтано, который неистово аплодировал, стоя на ступенях. Доменико от неожиданности вскрикнул и выскочил из-за инструмента, громко захлопнув крышку клавесина.

 — Присоединяюсь к восторженным репликам великого «виртуоза», — я вышел из своего убежища.

 — Синьоры, зачем так меня пугать? — взволнованно вопросил маэстро Кассини. Судя

по внезапно раскрасневшимся щекам, Доменико не на шутку смутился. — Синьор Майорано, должно быть, шутит, думая, что старый маэстро выжил из ума и подражает оперным divo.

 — Вовсе нет! — воодушевлённо воскликнул Гаэтано, спрыгнув через четыре ступеньки вниз. — По вам опера плачет, синьор! А вы сидите в этой дремучей Капелле и возитесь со всякими инженерами!

 — Благодарю за комплимент, Танино. Но я сам решу, для чего мой голос и мастерство будут уместнее.

 — Эх, ты, Доменико, — вздохнул я. — Тебе уже второй великий человек говорит то же самое, а ты остаёшься при своём.

 — Вот когда третий скажет, тогда подумаю, — упрямо ответил маэстро.

 — Тогда, Доменико, слушай, что скажу я, гость сам знаешь откуда. Ты создан для оперы. С твоим артистизмом в Капелле делать нечего.

 — Что вы вдвоём ко мне пристали? Между прочим, эту арию я только что сочинил для тебя, Алессандро, чтобы укрепить средний регистр.

 — Да бросьте вы его, Доменико, — махнул рукой Гаэтано. — Вы его в оперу готовите? Тогда придётся специально для Алессандро написать арию дерева. Ведь ничего другого он изобразить не способен.

 — Держись у меня! — крикнул я, но Каффарелли успел убежать в комнату.

 — Дерево, — усмехнулся я. — Если бы он знал, что такое дерево, то так бы не говорил.

 — О каких деревьях ты говоришь?

 — Ну, например, о красно-чёрных. Странное название, не правда ли?

 — Я знаю красное и чёрное дерево. Но не то и другое одновременно.

 — Хочешь, я расскажу тебе, что такое красно-чёрные деревья?

 — Опять математика? Ты же знаешь…

 — Не совсем. Это теория графов. Весьма интересная вещь.

 — Что ж, рассказывай. Только не долго, а то мы позаниматься не успеем.

«Как бы нагляднее объяснить, чтобы ему скучно не стало?», подумал я. Проведу аналогию с фамильным деревом. Вытащив из кармана карандаш (который вместе со мной приехал из будущего) и чистый лист, я начал рисовать схему графа.

 — Значит так, представь себе фамильное дерево, вершиной которого является общий предок. У этого предка двое сыновей, у каждого из которых, в свою очередь, также от нуля до двух сыновей. Также в этом дереве встречаются листья — это те сыновья, у которых нет потомков.

 — Превосходно. Мы с тобой листья, Алессандро. Только какие? Кленовые? Платановые?

 — Прошу, не уводи разговор в сторону. Далее, почему это дерево красно-чёрное? Давай проведём аналогию с цветом волос, чтобы было понятнее. Здесь действуют следующие правила: у общего предка чёрные волосы. У его сыновей — рыжие (примечание: в итальянском языке красный и рыжий обозначаются одним и тем же словом — rosso).

 — Как у меня и Эдуардо. Но только у нашего отца тоже были рыжие…

 — Доменико, я сейчас говорю не про вашего отца, а про абстрактного предка. Далее действуют правила: сыновья каждого рыжего потомка имеют чёрные волосы, а сыновья каждого чёрного потомка имеют рыжие волосы. Листья всегда имеют чёрные волосы.

 — Отлично, почему тогда у меня рыжие, если я, как ты выразился, лист?

Нет, это бесполезно. Этот человек, похоже, и не собирается мыслить абстрактными категориями. Наверное, всё-таки не совсем удачное определение придумал сэр Байер. Не нужно было мешать абстрактные структуры с такими конкретными понятиями, как цвета и родственные связи.

 — Извини, я вообще имел в виду просто некоторое дерево, которое не имеет никакого отношения к вашей семье.