Митюха-учитель - Дмитриева Валентина Иововна - Страница 25

Митрию вспоминалась родная деревня и беспросветная деревенская жизнь... и таких деревень сотни, тысячи, и везде одно и то же, везде невежество, нищета, суеверие, — и с особенной ясностью представилась Митрию та огромная пропасть, которая отделяла эту темную деревню от города, где есть театры и гимназии, где живут и пишут Кольцовы и Никитины, где читают и сочиняют непонятные книжки, виденные им в магазине... И все это не для мужика, а для тех, которые живут там, в больших домах, и, веселые, разодетые, гуляют по тротуарам... Они ходят в театр, они читают и учатся в гимназиях; все им, а мужику ничего, — разве только какие-нибудь крохи из милости... А мужик сидит в трактире и поет дикие песни или везет куда-то камни и ругается и не знает даже, что вот здесь, в двух шагах могилы Кольцова и Никитина, да и кто такие они были, — тоже, может быть, не знает... Отчего? Чем они виноваты? За что они должны погибать в темноте, как звери, и отовсюду их гонят, везде пред ними затворяют двери?..

— Братцы! — рыдая, воскликнул Митюха, простирая к кому-то руки в жестокой обиде и тоске. — Братцы... ведь люди же мы, люди, ай нет?..

Но кругом все молчало, никто не ответил на страстный призыв Митрия, да и где они были, эти «братцы», к которым он обращался с своею лютою тоской? Не было их здесь, были одни безмолвные могилы, да кресты, да «гостьи погоста» заливались своей птичьей радостной песенкой, и не было им дела до Митрия и его горьких слез.

Тогда глухая злоба и отчаяние закипели в сердце Митрия. Он вспомнил свои скитания по городу, горькие мысли у магазина, окрик городового... и чувство обиды за себя, за всех темных людей поднялось в его взволнованной пробужденной душе. Проклятый город!.. шумный, равнодушный, жадный... Это для него они работают; он жрет их хлеб, их кровь, их силы; он все взял себе, а им не дает ничего... Будь он проклят!.. Он и их погубил — вот этих, которые лежат здесь в могилах; он измучил их, истерзал их кроткие сердца, а когда они умерли, забыл о них... Ведь никто там не мог даже указать ему могилы их... только один маленький мальчик... «Жизнь одинокая, жизнь бесприютная», — застонала у него в ушах тихая жалоба поэта. И Митрию вдруг почудилось, что эти слова выговаривает ему знакомый голос... и вспомнились ему тихие зимние вечера в школе, учитель Петр Иваныч, его молодое доброе лицо, хмурый взгляд, его смех. Он смеялся часто, но Митрий только теперь понял, что это был невеселый смех... Кто знает? — может быть, он тоже тосковал над их мужицкой глупостью и темнотою, проводя одинокие вечера в своей убогой школьной каморке, и наконец не выдержал, запил и, никем не понятый, всеми забытый, умер. Даже и похоронить его, кажется, было не на что... земство прислало немного на похороны, поп даром отпел, и отнесли его на погост, и где теперь его могилка,— не найдешь, пожалуй, потому что некому было поставить на ней ни памятника, ни креста. «Жизнь одинокая, жизнь бесприютная»...

«Не надо проклинать, надо любить, — шептал Митрию тот же голос. — Вот и я вас любил, а что вы со мной сделали?.. И не я один... нас много... посмотри, подумай, не проклинай, люби, терпи»...

Митрий перестал плакать, сел на лавочку и глубоко задумался. Да, мудреная штука — жизнь!..

Была уже ночь, когда Митрий вышел на большую дорогу. Город, душный, вонючий, негостеприимный, остался далеко позади в удушливой пыли, в тусклом зареве своих огней. Вокруг была просторная, вольная степь, по ней носился свободный ветер, на небе роились крупные яркие звезды, и под их величавый хоровод в голове Митрия роились думы. Тихо было в степи, тихо и в его душе; он шел один, ночью, по большой дороге и ничего не боялся; он знал, что никто не отнимет у него того, что он бережно нес в себе с глухого кладбища. Не было злобы, не было отчаяния и тоски; осталась одна любовь, и ее нес он в деревню, чтобы отдать отцу, Домне, сыну, Филиппу, всем, всем им, темным, забитым деревенским людям.

XII

В деревне праздник кончился, пироги съели, брагу выпили, гости разошлись, и хозяева принялись за свои будничные дела и хлопоты. В избе Ивана Жилина тоже шла уборка, и особенно старалась Домна. Подоткнув подол, засучив рукава выше локтя, вся в поту от усердия, она так энергично мыла, скребла, вытирала, что всех повыжила из избы, и даже Николавна, собиравшаяся было засесть за свои кросна, сказала ей:

— И что это на тебя нашло? Небось не светлый праздник, а ты ишь какой содом подняла! Подмыла бы полы, да и будя!..

Но Домна промолчала и продолжала свое дело. Вообще с того самого дня, как Митюха ушел в город, она была неузнаваема: никто из домашних не слышал от не ни окрика, ни грубого слова, которые прежде так у нее и сыпались; со всеми она была ласкова, тиха, предупредительна, всякому старалась угодить, на задирания Анисьи и насмешки Кирюхи отмалчивалась, даже Ванюшку своего, который надоедал ей походя, ни разу не побила и терпеливо исполняла все его требования.

— Что это у нас с Домной-то? Тьфу, тьфу, кабы не сглазить! — острила над ней Анисья, в душе очень заинтересованная этой переменой.

— Должно, Митюшка Митрофанию молебен отслужил! — вторил ей Кирюха.

В избе все было уже прибрано, на полу ни соринки,лавки и стол блестели, словно новые, а Домна все еще возилась. Изредка она выбегала на улицу и смотрела на дорогу, но не видя никого, кроме играющих ребятишек, телят и кур, возвращалась в избу и снова принималась скоблить и мыть.

Около полден убралась она совсем и ушла к себе в клеть. Анисья побежала за ней, заглянула в щелочку и вернулась, фыркая.

— Мамушка, ты погляди, что она делает-то! Моется...

— Что ж, дело неплохое! — сказала Николавна серьезно. — Бабочка молодая, что же растрепой-то ходить,

Анисья обиделась, приняв слово «растрепа» на свой счет, и, иронически поджав губы, стала собирать на стол.

Вошел Иван и, с удовольствием оглядев чистенькую, как стеклышко, избу, сказал весело:

— Ишь у нас ноне изба-то... чисто на пасху!

— Это все Домна старалась, — отозвалась Николавна.

— Молодец! Хвалю...

Анисья опять обиделась, что похвалили не ее, и язвительно заметила:

— Да уж... как же не молодец! Смотри, кабы опять не задурила.

— Ну, ладно! Давай обедать-то да зови ребят. А Митюшки нету? Загулял, видно, в городе... — усмехаясь, прибавил он.

Он был благодушно настроен, потому что праздник сошел хорошо, обошелся дешево и гости остались довольны, а ржи, которые он нынче ездил в поле смотреть, оказались на славу — густые, рослые, колосом ядреные, хоть сейчас коси. «С хлебом ноне будем!»— мимоходом сообщил он жене, и Николавна перекрестилась на образ.

Анисья выбежала на двор, созвала всех семейских и снова не утерпела — заглянула к Домне в щелочку. Когда она вернулась в избу, смех так ее и разбирал.

— Что же Домна-то? — спросил хозяин, когда все уже сидели за столом.

— Убирается... Так разрядилась — чисто на свадьбу. Уморушка!..

Она не выдержала и разразилась смехом, зажимая себе рот фартуком. В эту минуту дверь отворилась, и в избу вошла Домна с Ванькой на руках. Она действительно принарядилась, намаслила и причесала волосы, надела чистую рубаху и опрятную полосатую юбку, онучи аккуратно завертела новыми покромками, а на голову повязала беленький платочек. В этой чистенькой миловидной бабенке трудно было узнать прежнюю растрепанную, грязную неряху Домну. Ванька тоже был одет в чистую рубашку, и волосики его были расчесаны. Все заметили эту перемену и промолчали, но Анисья никак не могла с собою справиться, мигала мужу, фыркала и наконец прорвалась.

— Кирюха, а Кирюха!.. Что у нас, ай праздник ноне?

— Какой такой праздник?

— Да как же?.. Ишь, Домна-то у нас... вырядилась...

Кирюха уставился на Домну и, глядя на жену, тоже захохотал. Домна вспыхнула до слез, оскорбленная этим грубым вмешательством в какие-то тайные ее намерения, в которые она никого не желала посвящать.

— А тебе-то что, тебе что, злыдня эдакая? — своим обычным сварливым тоном закричала она. — Не твое одела, чего ты кидаешься? Ай завидно?..