Митюха-учитель - Дмитриева Валентина Иововна - Страница 18

На другой день вечером, вернувшись с поля, Митрий обратился к матери:

— Мамушка, ты мне ноне собери чего-нибудь в мешочек... хлебца положи, рубаху чистую... я завтра с чем свет в город пойду.

— Зачем идешь-то? — сказала Николавна сурово.

— Скушно мне, мамушка! — с горечью воскликнул Митрий. — Нешто бы я ушел, кабы дома было хорошо? Пойду, разгуляюсь... авось полегчает... а то, ей-богу, стыдно на улицу глаза показать... до чего она меня довела, змеища!

— Сам виноват! Книжки да книжки, а про жену и думы нету. Она баба молодая, ей тоже обидно... Вот и задурила!

— Да ведь, мамушка, ведь нешто я обижал ее когда? Ведь я-то хотел все по-хорошему, она сама зачала... Все косится да все фыркает, чего скажу — не слухает. Опротивела она мне! А тут уж вон до чего... чего сроду не было... до драки довела! На все село ославила... к учительше побежала...

При этом воспоминании он зажмурился и затряс головой, как от мучительной боли. Мать в раздумье на него глядела.

— Неладно, неладно, Митрий... А ты бы ей поговорил, пощунял... може, она и одумается. А эдак негоже... чай, жена она тебе — не чужая... Она вон и сама чует, что неладно сделала... не пьет, не ест, тоскует... И ее пожалеть надоть.

Митрий хотел было возразить, но в эту минуту в избу вошла Домна, и мать с сыном замолчали. Домна подозрительно поглядела на них своими опухшими от слез глазами и села в угол. Все эти дни она не переставая ревела, и странные для ней самой мысли начали появляться в ее огрубелом мозгу. Вспоминалась ей вся жизнь с Митрием с самого начала; вспоминалось, какой он прежде был ласковый, как разговаривал с ней, как жалел ее во время первой беременности и как она сама вместе с другими смеялась над ним, называла его «дурачком», делала ему все наперекор.

Смутное сознание, что она сама виновата в семейном разладе, пробуждалось в ней... но она еще не хотела сдаваться и старалась уверить себя, что во всем этом виновата учительша, злая разлучница. Может, у них и не было ничего с Митрием, а все-таки она небось шушукала что-нибудь ему да подзуживала, — дескать, ваши бабы деревенские и такие, и сякие, и неряхи, и лохмотницы... А мужика долго ли с толку сбить? Вот он и пошел на жене взыски-рать.., и довел ее до греха, — она тоже ведь не деревянная. В конце концов Домна и себя и Митрия оправдала, и если бы муж подошел к ней и приласкался, она бы все ему простила. Но Митрий не подходил, и Домна не знала, что ей делать, чтобы помириться с мужем и заставить его забыть жестокие слова: «я тебе не муж, ты мне не жена»...

Николавна начала собирать сына в дорогу. Она положила в мешок полковриги хлеба, соли в тряпочке, чистые онучи и перемену белья. На Домну никто не обращал внимания, точно ее тут и не было, и она терзалась, глядя, как Николавна роется в ее собственной укладке, рассматривает на свет разные принадлежности Митюхина белья, обсуждает, что положить, что нет, а ее, жену и Митюхину хозяйку, и не спросят и не замечают... Наконец Домна не вытерпела и решила вмешаться.

— Матушка, ты что же это рубаху-то некатаную кладешь? — сказала она развязно и взяла из рук старухи рубаху. — Дай-кась, я ее сейчас выкатаю...

Но Митрий выхватил у нее рубаху и, отдавая ее опять матери, сказал грубо:

— Не надо... Клади, матушка! И так хорошо.

Бедная Домна опустилась на лавку, сердце ее разрывалось от горя. Ей хотелось завыть на все село, но она скрепилась и в безмолвном отчаянии глядела на сборы мужа. К довершению всех ее несчастий оказалось, что у Митрия нет ни одной крепкой рубахи, — у одной ластовицы вырваны, у другой ворот оторван, у третьей нет рукава... Трудно описать, что происходило в душе Домны, когда она увидела, что свекровь, укоризненно качая головой и хмурясь, взяла иголку и села наскоро подшивать прорехи.

— Ох, глаза-то плохо видят! — ворчала она про себя. И нитку ничем не вдену.

— Да брось, матушка! — нетерпеливо сказал Митрий. — И так сойдет.

— Ну, что же в рваном-то идти? Кабы холостой был, а то женатый; люди увидят, смеяться будут!..

Эти слова, не без умысла сказанные, переполнили чашу,.Домна вскочила, хлопнула дверью и ушла в клеть, где снова принялась выть. Приходила Анисья, звала ее ужинать, — она не откликнулась; маленький Ванька где-то кричал на дворе и просился к мамке, — она и к Ваньке не вышла.

Ужин прошел невесело, в молчании, только маленькие ребятишки, ничего не понимая в семейной ссоре, исподтишка шалили и хлопали друг друга ложками по лбу, да Иван, поглядывая на приготовленный для Дмитрия дорожный мешок, пробуркнул что-то насчет тех, которые возвращаются из города «босыми», а то так и без носа. Кирюха попробовал было фыркнуть, но увидев, что отец насупился, сконфуженно умолк и сделал постное лицо.

После ужина Митрий взял свой узелок и ушел спать на двор, на телегу. Ему долго не спалось; было жарко, кусали блохи, и все думалось о завтрашнем путешествии. Мерещился большой красивый город, большие дома, церкви, незнакомые люди, кладбище, где схоронен Кольцов. «Везде побываю, все осмотрю...» — думал он, волнуемый радостными чувствами. Наконец он успокоился и задремал. Ему уже начало что-то сниться... вдруг легкий шорох у телеги и чей-то вздох разбудили его.

— Кто здесь? — спросил он, вскакивая в испуге.

— Это я, я... — прошептал жалобный голос.

Митрий вгляделся и узнал Домну. Она стояла у телеги, скорчившись и всхлипывая; по лицу ее текли Слезы, вся она дрожала.

— Митя... а Митя! — заговорила она шепотом, прерываемым рыданиями. — Я, Митя, больше не буду... право слово! Митя, а?.. Не ходи в город-то, Митя...

И она пыталась схватить Митрия за руку. Но рассерженный Митрий оттолкнул ее от себя и опять улегся в телегу.

— Пошла ты от меня!.. — сказал он сурово. — Не лезь ко мне... а то совсем уйду и не вернусь... опротивела ты мне, как горькая редька...

Он отвернулся и зажмурился, но заснуть ему так и не удалось, и долго еще он слышал вздохи и плач Домны.

X

Наутро, чуть-чуть забрезжило, Митрий поднялся, нащупал в головах свою сумку и, приладив ее за плечами, осторожно выбрался на улицу. Село еще спало; только в Филипповой избе еле мерцал огонек. Это, должно быть, заботливая Анна встала до свету месить свои праздничные пироги. Митрий перекрестился на едва белевшуюся в сумраке церковь и зашагал по улице. Никто не вышел его провожать, но если бы он оглянулся, то увидел бы за воротами темную фигуру, которая долго неподвижно стояла на месте и глядела ему вслед. Это была Домна.

Но Митрий не оглядывался и торопливо шел. Ему хотелось как можно скорее выбраться из села. И когда село осталось далеко позади и теплый туман окружил и окутал Митрия со всех сторон, — только тогда он вздохнул свободно и весело. Бодро постукивая палкой, шел он по узкой меже и жадно всматривался во все окружающее. Поля еще дремали и нежились под душистыми волнами тумана, но в хлебах кое-где уже слышались полусонные голоса жаворонков да страдающий вечной бессонницей коростель назойливо скрипел в овражке. Небо просыпалось, и ночная бледность его сменялась жарким румянцем утра; легкий ветерок потянул с востока и разбудил придорожные травы; с легким шелестом поднимали они свои влажные головки, отряхивались и, глядя на разгорающуюся зарю, шептали: «Разве уже пора?» — «Пора, пора!» — откликнулся охрипший от бессонной ночи коростель, и по траве, по серебристым овсам, по цветущей ржи пронесся радостный трепет, — ранний жаворонок высоко взвился в небе и рассыпался звонкою трелью, и все проснулось, все засверкало, засмеялось и запело навстречу торжественно идущему солнцу...

— Эх, хорошо! — вслух воскликнул Митрий. — Жалко, Сеньки нет, а ловко бы нам с ним было...

При воспоминании о Сеньке ему стало немножко грустно. Вчера он забегал к нему и звал его с собою в Воронеж, но Сенька был не в духе и отказался наотрез. Он даже не рассказал Митрию о причине своего мрачного настроения, а только ругался, плевал и на прощание обозвал приятеля пареной репой, так что Митрий ушел от него обиженный и огорченный. Но теперь Сеньку ему было жалко и захотелось, чтобы он был тут и рядом с ним шел бы по росистой меже, сбивая палкой душистые головки ромашки и зверобоя. Как бы хорошо было им вдвоем среди этого простора и затишья! Всласть бы наговорились, перечитали бы на памиЛЪ и Кольцова, и Некрасова, спели бы что-нибудь... Но Митрий скоро утешился и забыл про Сеньку; и одному было хорошо, и никто не мешал думать, петь и декламировать сколько душе угодно.