Митюха-учитель - Дмитриева Валентина Иововна - Страница 13

— Розя и есть! — повторил он. — С бабой не справится, какой же ты есть мужик!..

— Нет, погоди, погоди! — продолжал Митрий, мучительно волнуясь и напрягаясь, чтобы поймать ускользнувшую мысль. — Как так розя? Это значит, по-твоему, чуть что, кулаком? А ежели я не хочу? Моих правил на это нету! Человек — дурак, понимать не может, а я его вдруг кулаком за это — рраз!.. Хорошо, по-твоему, это, а?

— Хорошо, не хорошо, а не приставай.

— Постой, постой, Сеня! Изволочить — что! Изволочить недолго и очень даже просто можно. А толку-то что? Ну, я тресну ее.., ну что же? Прибавится у ней ума, что ли, от этого, а? Как по-твоему?

— А шут ее знает! Я почем знаю.

— То-то и оно-то!.. Нет, брат... Вон тебя отец пороть хочет, ты что же после этого будешь? Усмиришься, ай нет?

Семен молчал, А Митюха, в порыве внезапного вдохновения и поймав наконец нужную ему мысль, продолжал:

— Эх, Сеня!.. Ведь живем-то мы как, аль ты не знаешь? Темно у нас... бедно.., податься некуда... Чего мы знаем? Чего мы видали? Зарылись в навозе, да и сидим, и дохнуть некогда. За что же ты их бить-то будешь? Ты вот погляди, вот речка, скажем, бежит... Так ведь в ней одна капля, может, в тыщу разов больше нашего перевидала, а у нас все одно да одно... И тыщу лет было одно, и еще, может, тыщу лет будет то же самое. А капля-то все бежит да бежит... и до моря она добежит, а мы все будем в своем навозе сидеть. Одуреешь ведь, Сеня, а? И будешь ты и драться, и ругаться, и водку пить от тоски, и черту какому-нибудь лысому кланяться, а я тебя за это приду да в морду кулаком... Так, что ль? Поставил синяк и прав?

Семен опять ничего не отвечал. Митюха его пронял; каждое слово товарища било его по сердцу словно молотком, и, уткнувшись лицом в землю, Семен чувствовал, как от сердца и до самого горла подымается у него что-то горячее и жжет и душит. А Митюха, уставившись покрасневшими неподвижными глазами в пространство, продолжал дрожащим от волнения голосом:

— Это я тебе про мужиков все сказывал... а бабы-то? Им еще тошнее нашего. Мужик все-таки и туда, и сюда, и в волость ходит, и в кабак, и на заработки он... а баба бесперечь дома. Что ей? Откуда ума-то набраться? Погляди-ка... Корыта, да горшки, да квашня... да мужик свой же придет пьяный, аль так, со зла, двинет кулачищем... где ни попадя, словно лошадь она. Редко Кто не бьется-то... а то все. На что Филипп вон, — добер, добер, а тоже видал я, как он свою за косы волочил. Ну-кась, что, хорошо бабе-то это? Аль хошь бы и твою мать взять, — отчего она такая? Много ль ей годов-то, а у ней и голова трясется, и согнулась вся... вот оно, бабье-то житье! «Доля ты, долюшка русская, женская, вряд ли труднее сыскать»! — продекламировал он вдруг и, сам растревоженный собственными словами и пришедшими на память стихами Некрасова, замолчал.

Кругом было все так же тихо, и темнеющее небо так же торжественно думало свою важную думу. Солнце давно село; заря догорела и потухла. Речка невнятно что-то шептала и потихоньку бежала вперед, а приятели все сидели под ракитой, охваченные тоской, и глядели, как струйка за струйкой пробиралась сквозь вонючую плесень и уходила все дальше и дальше, торопясь покинуть родные берега.

Вдруг Семен поднялся и изо всех сил ударил кулаком по раките. Ракита встрепенулась и застонала; Митрий вздрогнул и с испугом посмотрел на друга.

— Нет, будет! — вымолвил Семен. — Уйду я!

— Куда уйдешь-то? — спросил Митрий.

— Куда глаза глядят. Аль места нету? Только бы мне пачпорт выправить.

— А я-то... как же? — упавшим голосом вымолвил Митрий.

— И ты пойдешь! Вместе и закатимся. Айда, ребята, прощай! Только вы нас и видели... Э-и-их!

Он гикнул, пронзительно засвистал и, схватив огромный ком сухой земли, изо всех сил запустил его в реку. В воде что-то ахнуло, мирные лягушки в испуге посыпались в речку, плесень заколыхалась и расступилась во все стороны.

— Во как! — весело сказал Семен и обернулся к приятелю. — Ну... а ты чего молчишь?

— Нет... мне нельзя уйти... — прошептал Митрий.— Как я уйду... сам третей... Куда жена-то денется? А они-то?..

Он безнадежно махнул рукой, замолчал и, скорчившись, стал глядеть на реку, которая все бежала вперед и нашептывала тихонько о том, как скучно и тесно ей здесь и как хорошо там, далеко, где широко и вольно раскинулась зеленая степь, где гуляют на просторе бурливые синие волны.

VIII

А у Домны, между тем, тоже были свои волнения и тревоги. Ее давно уже беспокоила холодность к ней мужа, и она никак не могла взять в толк, отчего это происходит. По ее бабьим понятиям она была баба хоть куда, не хуже других, и свое бабье дело исполняла как должно. Работать работала, умела и хлебы испечь, и щи сварить, и пряла, и ткала, и детей рожала, — чего же еще нужно? У всех так, а ведь живут же другие бабы в ладу с мужьями. Вон Кирилл с Анисьей, — и женаты давно, и дети у них уже большие, а до сих пор душа в душу живут; иной раз поднимут между собою такую возню и грохотню, хоть святых вон выноси, точно молоденькие.

Отчего же у них с Митькой этого нет? Отчего Митька идолом на нее смотрит — не пошутит, не посмеется, не подойдет к ней никогда, словно она ему и не жена, а дерево какое-нибудь? Да хоть бы мужик-то был настоящий, а то глупый какой-то, пустой — «читатель», над которым походя все смеются, как над дурачком, и которого отец с утра до ночи бранит за лень и ротозейство. И вдруг этот ледащий мужичонка, который по-настоящему должен бы ценить такую жену, как Домна, не обращает на нее никакого внимания, дуется, молчит, а если и заговорит, то все попреками да укорами... обидно было это Домне! А тут еще и соседки стали поговаривать, да жалеть, до покачивать головами, — что это, Домнушка, аль у вас с мужем-то неладно?.. аль, Домнушка, муж-то тебя не любит?..

Слушая эти намеки, Домна мучилась и злилась; досадно и завидно было ей глядеть на чужое счастье, зло брало на соседок, на Митьку-дурака, на свою несчастную долю, а придумать ничего она не могла, да и думать не умела... И вот в одну из особенно горьких минут, когда Кирюха привез из города Анисье кумачу на сарафан и Анисья прибежала к Домне в клеть похвастаться подарком, Домне пришло в голову, что и вправду, должно быть, Митрий ее не любит... а коли не любит, так, наверное, у него «какая-нибудь» есть... Ревность и злость запылали в уязвленном сердце Домны, она принялась подсматривать за Митюхой, перебрала всех деревенских баб и девок и даже выследила Митрия, когда он ходил под ракиту.

Но нигде ничего подозрительного она не нашла; под ракитой Митюха только и делал, что лежал на животе да глядел чего-то в воду; ни с кем из девок и баб особенно не был ласков, напротив, даже избегал их, в гости никуда не ходил, только разве забежит к соседу Филиппу, жене которого, Анне, уже давно за сорок перевалило. Несмотря на это, Домна не унялась и продолжала доискиваться причины охлаждения к ней мужа. И вдруг ее осенило... зачем Митюха так часто в школу бегает? Книжка-то книжками, да ведь не одни же книжки... И недаром Митрий при каждой ссоре учительшей ее попрекает... Учительша и такая, и сякая, у учительши чистота, учительша слова грубого не скажет, а она, Домна, и неряха, и лентяйка, и лается походя. Эти попреки и раньше очень обижали Домну, и она заочно возненавидела учительшу; теперь же, когда она додумалась до того, что у Митрия с учительшей неладно, каждая мелочь получала для нее особенный смысл и значение.

С затаенной злобой она заметила, что Митрий, отправляясь в школу, непременно надевал чистую рубаху и причесывал волосы; заметила также, что возвращался он оттуда веселый, а однажды в церкви Домна к ужасу своему увидела, что Митрий поздоровался с учительшей за руку. Это обстоятельство почему-то особенно утвердило Домну в ее подозрениях, и она решила во что бы то ни стало вывести все дело на свежую воду, «накрыть» и осрамить, а пока молча злилась и вымещала злость на горшках и ухватах. Но терпения ее не хватило надолго, при первой же стычке с мужем она не выдержала, прорвалась и выложила все, что накипело на душе. А когда Митюха вместо того, чтобы оправдываться и защищаться, плюнул и ушел, Домна почувствовала себя совсем покинутой и глубоко несчастной. В страшном душевном расстройстве она испортила хлебы, перебила несколько горшков, оттаскала за волосы сынишку, поругалась с Анисьей, наконец, заперлась в клети и стала во весь голос выть.