Гнев Гефеста
(Приключенческая повесть) - Черных Иван Васильевич - Страница 37

Может, Арефьев потерял сознание совсем по другой причине? По рассказам тех, кто видел его после приводнения, внешних следов повреждения тела или ушибов не было… Щиток гермошлема был закрыт. Значит, Арефьев, вынырнув из воды, находился уже в бессознательном состоянии, потому и не смог открыть его…

Может, при приводнении удар усилила волна?.. Даже если так, правомерна ли столь быстрая смерть от травмы позвоночника? Арефьев хоть и выглядел неженкой, физически был закален и вынослив… Отчего же тогда он умер?..

Тайну должны раскрыть врачи. Пока они молчат. То ли еще сами не пришли к определенному выводу, то ли имеют какие-то другие соображения. Во всяком случае, Веденина они старались избегать.

Жена, наверное, не раз звонила из санатория: он называл ей примерное число испытаний катапульты и возвращения домой; переживает — три дня никто не берет трубку. Надо предупредить Измайлова, как бы он не проговорился своей жене — сорвет их лечение и отпуск.

Весь полет так и прошел в думах и размышлениях, что помогло в какой-то мере скоротать трудное, тягостное время.

На аэродроме центра он увидел несколько «чужих» самолетов: наверное, прилетели представители штаба ВВС. Когда сел, в одном из самолетов узнал машину командующего. Комиссия по расследованию происшествия пополнилась более авторитетными и высокими начальниками.

В его кабине уже работали два полковника во главе с генерал-майором Гусаровым. Когда Веденин вошел, Гусаров извинился: другого более свободного места не нашлось, — и попросил все бумаги, закрытые в ящиках столов, предоставить в его распоряжение.

«Значит, дела мои плохи».

По тому, что особенно интересовало комиссию, Веденин догадался, какую версию они строят: «Фортуна» и ранее отличалась крутым нравом, при первых испытаниях на сверхзвуковой скорости перешагнула допустимый барьер вращения — о чем записано в акте тем же испытателем Арефьевым. И скорее всего тот же дефект повторился. А на скорости, близкой к 2М, перегрузка оказалась роковой, непосильной для испытателя…

Правда, приходилось считаться с данными регистрирующей аппаратуры, записанными при испытании с «Иваном Ивановичем» — манекеном. Они-то, чувствовалось, и мешали членам комиссии сделать окончательный вывод…

Всего три дня назад Веденин был здесь полновластным хозяином, голова была полна планов и задумок. Теперь же все здесь показалось чужим, и он был не тот Веденин, конструктор и мечтатель, счастливейший человек, а попавший сюда случайно неудачник, честолюбец, погубивший ни за что ни про что лучшего испытателя центра.

Делать ему в кабинете было нечего; взгляды сослуживцев, сочувствующие и затаенные, раздражали его, и он, предупредив дежурного, что будет дома, покинул здание.

Ему никого не хотелось видеть, и он побрел окольным путем по глухой безлюдной аллее. Несмотря на солнечный день, ветер дул холодный, жесткий; с уже пожелтевших деревьев слетали листья и беспомощно кружились в воздухе, ударялись о ветви, потом о землю. Вот так и Арефьев, мелькнуло у него сравнение. Несло его, крутило ветром, а он, наверное, наслаждался парением, голубизной моря и своим величием покорителя неба, не подозревая, что это последний его полет, полет в вечность. Прожил всего 29 лет. Мгновение! Мгновение вечности.

И Веденину так сжало сердце, спазмы так перехватили дыхание, что голова закружилась, перед глазами поплыл туман. Он остановился, прислонился к березке. «Вот упасть бы здесь и умереть, — невольно пришло желание. — Не видеть осуждающих взглядов, не слышать обвинительных речей». Он искал причину, почему погиб Арефьев. А какая разница, погиб ли он из-за какой-то технической неполадки, или отказало сердце, или лопнул сосуд. Арефьев тоже мог накануне нервничать, переутомиться. Вот он, Веденин, двое суток не поспал и чуть не потерял сознание на земле, в идеальных условиях, а там многократные перегрузки…

Зачем только он послал именно Арефьева?.. Хотя и за другого он переживал бы не меньше… Зачем только взялся он за изобретательство? Летал бы себе да летал — разве меньше удовлетворения и удовольствия получал он от полетов?.. Захотел известности, славы… погубил такого человека… Что теперь он скажет жене Арефьева, родственникам, дочери? Пусть даже катапульта не виновата, погиб-то Игорь при испытании. А кто его послал? Он, Веденин. И, значит, какая причина бы ни была, виноват он…

Как ему завидовали и как теперь будут его проклинать! Если бы можно было все вернуть и начать сначала!

Ему вспомнились курсантские годы, первый самостоятельный полет на учебно-тренировочном самолете: голубое небо над головой и зеленые сады и поля внизу; белые игрушечные домики, сказочные лилипутики, лошадки, коровки… И он как бог парил в вышине, созерцая все вокруг подвластное ему, доступное, познаваемое. Он считал тогда, что открыл для себя новый мир, лучше которого нет ничего на свете и которому будет верен и предан вечно. Он мечтал о новых самолетах, более совершенных, более скоростных, мечтал стать летчиком-истребителем. И вдруг перед самым выпуском курсантам объявили: истребителей стране больше не требуется, их заменяют ракеты, более надежное оружие против воздушного противника. Кто желает остаться в ВВС и летать, может переучиваться на вертолет.

Веденин хотел летать. Так стал он вертолетчиком.

Потом встреча с Гагариным, его гибель, что и толкнуло на конструкторскую стезю Веденина… И вот теперь гибель Арефьева… Словно злой рок следует по пятам и издевается над ним. «Счастье — это вода, которую пытаются удержать в руках»…

Кто-то шел следом за ним по аллее. Прогуливал собаку. Ему никого не хотелось видеть. А сердце все саднило. И пусть. Умереть в тридцать два — экая невидаль. Арефьев умер в двадцать девять. И он, оттолкнувшись от березы, зашагал к своему дому…

Нет, он не умер. Даже сознание не потерял. Наоборот, почувствовал себя лучше: сердце перестало колотиться и тяжесть на душе будто бы уменьшилась.

Он переоделся в домашнее, умылся холодной водой — все равно не заснет, будет ждать звонков. Надо, чтобы хоть немного прояснилась голова: он от должности главного еще не отстранен и, значит, все обязанности лежат на нем.

Не успел он так подумать, как зазвонил телефон.

— Здравствуйте, Юрий Григорьевич. — Он узнал голос генерала Гайвороненко, добрый, сочувственный. Такой он был и в день гибели Арефьева, когда начальник центра узнал о случившемся. Ни упрека, ни недовольства. Значит, генерал верил ему… — Как самочувствие? — И тогда он начал с того же. — Хотя что я спрашиваю, и так знаю — не спал, не ел (о еде он действительно и не вспомнил ни разу), ни на минуту не переставал думать, из-за чего все так произошло. Комиссия тоже до сих пор ломает голову… — Генерал помолчал. — Надо как-то сообщить жене Арефьева, организовать похороны. Подумай, кому поручить эту печальную миссию. Врача обязательно пошли…

Врача обязательно… Хорошо, что напомнил. Голова так плохо соображала, что он мог и не додуматься. А уж коли ему, мужчине, чужому человеку, стало плохо, то что будет с женой, нетрудно представить. И придется идти самому: кто же, как не он, начальник, друг и главный виновник случившегося, должен нести самый тяжелый крест?..

Он позвонил Измайлову. Тот оказался дома. Условились встретиться через пятнадцать минут у подъезда, где жил Веденин.

Веденин надел военную форму: в штатском он выглядел празднично и щеголевато. А от военной почти отвык — надевал ее только когда приходилось ехать в штаб ВВС или присутствовать на военных советах. Совсем недавно ему присвоили звание подполковника, и погоны с двумя звездочками и просветами тоже были непривычными, чужими. Возможно, скоро придется проститься с ними: Гайвороненко словом не обмолвился, кого и что подозревает комиссия. Хотя и так ясно…

Измайлов уже поджидал его у подъезда, начищенный, наглаженный. С той неприятной беседы в день отъезда их жен он будто бы переменился, тщательно следит за своим внешним видом, и штатские привычки сами по себе отпадают. Вот и теперь подобрался, энергично вскинул руку к фуражке.