Тень ислама - Эберхард Изабелла - Страница 38

В Алжире был период междуцарствия между отъездом старого и приездом нового губернаторов. Все протесты были напрасны. Подозрительность некоторых военных, руководителей так называемых «арабских бюро», принесла свои плоды.

Годы, в которые Изабелла Эбергард совершала свои поездки, были годами начала французского проникновения из Южного Константина в сливающееся с югом Алжира Марокко. Полковник, теперь маршал Лиотей, был одним из главных пионеров его.

И она часто ездила как раз вдоль тех военных постов, что медленно шаг за шагом продвигались в Марокко.

Французы в то время уже твердой ногою стояли в Тунисе и Алжире. Но перед ними была трудная, почти невыполнимая задача не только проникнуть в Марокко, но и, как говорил генерал Манжен, один из самых замечательных знатоков Северной Африки, «завоевать сердце бербера», от чего, по его словам, зависела и «сама длительность французского дела в Африке».

Берберы, основной фон населения Северной Африки, неукротимый народ, ассимилировавший всех своих победителей от финикиян, греков, римлян, вандалов, византийцев вплоть до арабов, и был главным героем творений Изабеллы Эбергард.

Она, знавшая историю и быт страны, предпочитала для населения Северной Африки французское проникновение, несравнимое с предшествовавшими режимами, а в Алжире и Тунисе давшее положительные, по сравнению с недавним турецким управлением, результаты.

Но она хотела бы видеть иные методы этого проникновения и управления страной. Она хотела бы действительного пришествия с французской администрацией демократии, приобщения к самоуправлению мирного населения. Она хотела бы больше уважения со стороны французов не только к исламу, как таковому, к этому огромному миру, простирающемуся от Тихого океана «чрез столько континентов и морей» к Бар-Эль-Домна, до «моря мрака», как называют мусульмане Атлантический океан, она хотела бы больше уважения и внимания к самой человеческой личности этих людских песчинок — белых, бронзовых и черных, закутанных в бурнусы и простирающихся ниц во имя Аллаха в часы могреба в прекраснейшей из пустынь.

Завоевать сердца бербера и араба! Не тщетная ли это с исторической точки зрения задача? Но если к ней все же стремиться, то прежде всего надо знать обладателей этих сердец.

И великая, непревзойденная еще заслуга Изабеллы Эбергард в том, что она, эта молодая славянка с талантом большой художницы, сумела показать всю обворожительную прелесть своих братьев по вере, всю величавую простоту их жеста, все достоинства души под белым бурнусом. Все несчастна и бедствия, все радости и празднества, жизнь и сама смерть кочевого и земледельческого ислама глянули на читателя со страниц, написанных этою пришелицей.

«Мир, привлекавший ее, — справедливо говорит Виктор Баррюкан, быть может самый компетентный в вопросах французской Северной Африки писатель, — был не мир салонов, говорилен и газет, но мир разоренных „гамада“, лихорадочных оазисов, бурых кзуров и пустых бескрайностей под их золотой маской…»

И если одни из писателей, описывавших колонии, были заняты только колонистами, то Изабелла Эбергард, описывая и Легион, и колонистов, и дисциплинарные батальоны, — что дало право госпоже Северин сблизить ее очерки с «Записками из Мертвого дома», — главную задачу видела в изображении своих неукротимых магометанских братьев по вере. И ее французский биограф уверен, что именно «славянская души» Изабеллы Эбергард, славянское влечение к «номадизму», славянская музыка и Восток — облегчили ей проникновение в тайну жизни местного населения.

«Она не владела полями, доставшимися от секвестра или экспроприации, она не сеяла ни пшеницы, ни винограда; но она творила дело интеллектуальной колонизации.

И сегодня память о ней парит над многими мертвыми и над последними следами произвола над туземцами, который вскоре исчезнет…»

Ибо Изабелла Эбергард была проповедницей — она работала в нескольких влиятельных газетах Северной Африки — всего того, что в последние годы слабей, но начало проводиться в жизнь в Алжире и Тунисе: привлечение арабов и берберов в самоуправления, в советы колоний и так далее. Словом, «миллионы забытых людей», по словам Баррюкана, начинают приобщаться к пока еще робкой, очень робкой свободе. Изабелла Эбергард была одним из передовых бойцов за эту свободу.

Ее статьи в газетах определяли ей роль колониального офицера. И не случайность, что об Изабелле Эбергард мне впервые сказал в Македонии именно офицер. И сам Лио-тей был, очевидно, в те времена под сильным влиянием ее работ.

Как бы там ни было, у нее были друзья и последователи, но были и враги, те самые, которых связывала по рукам и ногам ее журналистическая деятельность.

Решение о ее высылке взволновало и возмутило алжирскую прессу и друзей. Несмотря на их протесты, решение, принятое в период междуцарствия, не было отменено во имя «сохранения престижа», и она выехала в Марсель.

В Марселе у нее вскоре истощились все средства и ей пришлось, еще не выздоровевшей, с незарубцевавшейся раной и с почти парализованной рукой, сделаться грузчиком в порту…

Высокая, прекрасно сложенная, она работала, одетая парнем, вместе с итальянцами и другими иностранцами, разгружала и нагружала трюмы морских гигантов и бедствовала, как бедствовал в те времена портовый рабочий народ.

Она жила жизнью, так чудесно описанной ею в «Тримардере». Она сама была тримардером, грузившим пароходы, и Димитрий Оршанов этого периода — живет ее собственной жизнью, ее собственными размышлениями.

«Волна жизни и веселья катилась по светлым каменным плитам мостовых. Богатства, появляясь из пыльных вагонов, нагромождались одно на другое, смешивая воедино свои цветные пятна.

Там были груды досок, пришедших с Севера, свежего бледного цвета со слезами розовой смолы, бочки серы из Агда с тонкими зелено-желтыми струйками в щелях сухих планок, мешки синеватой известки, бочки вина, окрашенные фиолетовым осадком, ящики с краской в порошке, запятнанные темным индиго, изумрудным зеленым, светлым шафраном, ярко-красные бочонки с суриком».

Грузчики выгружали, а вместе с ними и Изабелла Эбергард, все эти весьма тяжелые богатства.

«Они были одеты в голубое полотно, запачканное смолой и оливковым маслом, их торсы влиты были в белые и голубые матроски, пояс из красной шерсти, очень свободный, спадал на бедра.

Некоторые из них носили матросские береты, другие же надевали вылинявшие зуавские и спаиские шешии, африканское старье.

Теплый, уже порозовевший свет ласкал их мускулистые шеи и медную поверхность их разнообразных лиц, одних тусклых и неопределенных, других чистых и прекрасных.

Оршанов одевался теперь, как и они, и уже через месяц говорил их жаргоном, наполовину провансальским, наполовину матросским, испещренным словами далеких стран, арабскими и китайскими, имевшими пряный средиземный вкус.

И этот приморский плебс, такой шумливый, такой сверкающий в своей мишуре, такой колоритный в своей выставленной напоказ бедноте, с крепкими запахами в теплом брожении плодородной почвы!..

И грузчики любили молодого, высокого, стройного товарища, называли его „русским“ и говорили о нем, что он „добрый zig“…»

Перед ней проходили все эти красочные типы набережной Жолист — и маленький Анри, голобедрый мальчуган «с профилем хитрой козы», поющий:

и ходящий колесом по каменным плитам, и араб Слиман, в пыли мостовой выводящий пальцем арабески, и простоволосые работницы в красных юбках, с передниками в цветочках, «как барышни», при проходе которых рабочие выпячивали груди. Испанцы, арабы, негры, французы и особенно итальянцы, все собою заполняющие итальянцы, вот мир, окружавший ее, описанный ею с горячей симпатией.

— Vengo, fils…

— Иди ко мне, сынок, — говорили этому стройному молодому рабочему черноволосые падшие девушки в портовых улицах, являющихся сплошными притонами, со своими почти голыми жрицами у порогов домов и в весело освещенных кабачках, с кровавыми драками, так похожие на другие описанные ею колониальные вертепы.