Шпион Наполеона. Сын Наполеона
(Исторические повести) - Лоран Шарль - Страница 64

Меттерних очень любезно старался успокоить старика, уверяя его, что овладевшее им волнение только делает ему честь, и обещал ему как можно скорее сообщить ему удовлетворительный ответ императора.

IV

Интервью в 1830 году

— Приготовьте портфель, Зибер, — сказал канцлер после ухода генерала Бельяра. — Я сейчас пойду к императору. Но меня ждет сотрудник «Journal des Debats» Пьер Лефран. Попросите его.

И он стал просматривать бумаги, которые должен был представить императору для подписи.

Между тем в комнату вошел Пьер Лефран. Это был молодой человек, приличный на взгляд и очень просто одетый; но, судя по его манерам, он не впервые встречался с сильными мира сего.

— Очень рад вас видеть, любезный коллега, — сказал князь с предупредительной улыбкой.

— Ваше сиятельство ошибаетесь, — отвечал Лефран с удивлением. — Я скромный журналист.

— Нет, я серьезно говорю, что мы — коллеги и даже сотрудники, — продолжал весело Меттерних. — До последнего времени я почти каждую неделю посылал свои статьи вашему редактору, и он почти всегда их печатал. Впрочем, может быть, он и не знал настоящего автора этих статей. В таком случае не выдавайте меня. Ну, что нового в Париже? Поспокойнее там?

— Вероятно, генерал Бельяр сообщил вам об этом?

— Генерал сообщил мне о том, что думают в Тюильри и в Ратуше. А что говорят в газетном мире?

— Одержав победу, мы отдыхаем и ждем, — отвечал Лефран гордым тоном.

— Правда, — произнес серьезно Меттерних, — печать играла большую роль в том, что вы называете вашей победой. Вы большие изобретатели, господа французы. Вы создали новую силу, с которой нашим сыновьям надо будет считаться. Печать — сильное оружие против правительства и обоюдоострое в его руках.

— Настоящая уважающая себя печать, — возразил Лефран, — не враг и не друг правительства во что бы ни стало. Она собирает сведения и судит, но не питает безусловной ненависти и не холопничает.

— Во всяком случае, я постараюсь доказать вам во время вашего пребывания в Вене, как я уважаю эту новую силу. Будьте так любезны, пожалуйте ко мне, и я запросто приму вас в моей семье, увы, очень немногочисленной. Мы поговорим, как сила с силой.

— Я очень тронут оказанной мне частью, — отвечал Лефран, — и, конечно, воспользуюсь этим любезным приглашением.

— И прекрасно, — произнес Меттерних, — вот Генц, которого позвольте вам представить, сообщит, когда можно меня застать дома. А пока он будет к вашим услугам и покажет вам все, что стоит посмотреть в Вене. Он также ваш коллега, хотя не признается в этом. Не правда ли, Генц, вы поможете г. Лефрану познакомиться с нашими венскими нравами?

— Ваша светлость, знаете, что я всегда готов исполнять все ваши желания, — отвечал хитрый представитель реакции, нимало не довольный тем, что ему придется вести дружбу с либеральным французским журналистом.

— Так до свидания, — сказал канцлер. — Извините, что я вас покину, но его величество меня ждет.

И он удалился во внутренние покои императора Франца.

«Какой либеральный человек, — подумал Лефран, — но если я составлю из его слов корреспонденцию, то буду молодцом из молодцов».

V

Два маршала

Генц обещал прислать своему новому приятелю карточки для обозрения художественных коллекций в различных дворцах, и они уже расставались, когда в комнату вошли два новых посетителя. Хотя они были в статской одежде, но легко было узнать в них военных по выправке и манерам. Они были почти одинакового роста и возраста.

— Не беспокойтесь, господа, — сказал один из них. — Мы подождем с маршалом Мармоном возвращения князя.

Лефран видел еще недавно Мармона в маршальском мундире и в шляпе с плюмажем среди свиты Карла X и с трудом узнал его в длинном синем сюртуке со стоячим воротником. Горе, поражение, изгнание оставили неизгладимые следы на его бледном исхудалом лице.

Но кто вошел с ним под руку и так бесцеремонно проник в кабинет канцлера? Нельзя было смотреть без уважения на открытое, мужественное лицо этого человека. Оно дышало не только храбростью, но благородством и добротой. Голос его звучал, как боевая труба; но вместе с тем в нем слышались мягкие, нежные ноты, трогавшие сердце. На нем был одинаково длинный сюртук, но коричневого цвета.

— Брат императора, — шепнул Генц Лефрану. — Фельдмаршал эрцгерцог Карл.

— Знаменитый воин, — отвечал француз и прибавил мысленно: «А главное — честный человек».

Эрцгерцог посмотрел ему вслед и, обращаясь к Мармону, сказал:

— Пари держу, любезный товарищ, что это ваш соотечественник. Но о чем он, черт возьми, говорил с Генцем, который ненавидит французов? Не правда ли, г. тайный советник, что вы ненавидите Францию?

— Во всяком случае, я принес ей менее вреда, чем вы, ваше высочество, — отвечал Генц, приводя в порядок депеши.

— Это еще вопрос. Чернила оставляют после себя более следов, чем кровь.

— Разве могут сравниться удары, нанесенные победителем при Асперне, с уколами дипломатических депеш?

И, отпустив эту эпиграмму либеральному принцу, который теперь питал открытое сочувствие к французам, Генц удалился во внутренний кабинет канцлера.

— Вот он каков! — воскликнул эрцгерцог. — Победитель под Асперном! Он говорит об Есслинге, но разве этот успех долго длился, разве за ним не следовал Ваграм? Я тогда осудил себя и вложил в ножны свою шпагу, которую уже более никогда не обнажал против Франции, когда вся Европа набросилась на нее. Я не люблю походов, которые начинаются беспорядочной толпой, а кончаются кровавой резней. Ну, да это все прошло. Мы исполнили свой долг, не правда ли? Я надеюсь, что меня уважают во Франции.

— Французская армия чтит ваше имя, ваше высочество.

— Ну, это уж слишком. Пусть бы вы меня только не забывали. Ну, а долго вы намерены, маршал, погостить в Вене?

Мармон отвечал, что он хотел посетить вновь все местности, где он когда-то сражался, и собрать материалы для мемуаров.

— А, вы собираетесь, как я, писать мемуары?

— Да. Наши рассказы, может быть, помогут истории произнести свой справедливый приговор и исправить много ошибок.

— Только бы они не заменили старые ошибочные взгляды новыми. Впрочем, как бы то ни было, писание мемуаров услаждает нашу старость, и это хорошо.

Поощряемый добротой и любезностью эрцгерцога, Мармон сознался ему, что он хотел остаться в Вене подольше с целью рассказать сыну Наполеона историю войн его отца.

— Как бы не так! — отвечал эрцгерцог. — И вы думаете, что вам это дозволят? Вы не знаете, как воспитывают моего внучка. Правда, его провели через все чины и постепенно пожаловали в капралы, сержанты, офицеры и т. д. Он, вероятно, теперь эскадронный командир, не менее. Но он маршировал один в аллеях Шенбрунна, у него нет и не было никогда товарищей, с которыми он мог бы отвести душу. Его учили истории, но так, что он ничего не знает о событиях последних тридцати лет, кроме того, что Меттерних спас всю Европу своей политикой. С каким счастьем от него скрыли бы, если бы это было возможно, что были на свете Наполеон, который имел дерзость сделаться его отцом, и эрцгерцогиня, оплакивающая в Парме до сих пор, что она родила его в Париже. Но он, как нарочно, прекрасно помнит свое детство. Десять лет тому назад ему сказали, что отец его умер, и он целый год носил по нему траур на руке и на шпаге. Теперь он продолжает носить этот траур, но вот где. — И эрцгерцог ударил себя рукой по сердцу.

— А его мать? — спросил Мармон.

— Мать. Он, может быть, знает, что она вышла вторично замуж и что у нее есть другие дети. В продолжение последних семнадцати лет он видел ее три раза. Моя племянница — женщина добрая, но слабохарактерная и забывчивая. За ним же зорко следят и не отпускают никуда одного. По временам я встречаю его в опере, но с ним всегда его наставник, Маврикий Дитрихштейн или какой-то Абенаус, и ему не дозволяют даже говорить со мной. Англичане посеяли семена Гудсона-Ло в Вене, и они дали плод. Если вы увидите Римского короля, то заплачете, так жалко смотреть на него.