И снова про войну
(Рассказы и повесть) - Зеленин Андрей Сергеевич - Страница 27

Однако когда фашисты уж вовсе впритирку подошли, и Найдёнов свои обоймы расстрелял: Сёмку в сидор, мешок заплечный, посадил, на спину себе закинул, и давай из карабина по фашистам:

— Бах! Бах!

Сёмка — сзади — сперва орал: «Ма-ма!» — потом кто-то ему кусочек сахара в ладошку сунул, так он его в рот и замолчал, а там… Танковая бригада — наша — подошла, кольцо немецкое разорвали. Соединились полк с дивизией.

Полк на отдых отвели.

За два дня в землянке у связистов кого только не перебывало! Не протолкнуться было! В очередь перед землянкой стояли — понянькаться.

Сёмка милость не во всём проявлял: гостинцы — те, да, все забирал, а вот если на руки кто хотел взять, тут же к Найдёнову кидался:

— Ма-ма!

Так на второй день, в землянку заходя, даже комполка спросил:

— Мама-то на месте? — Потом приказ отдал: оставить малыша у местного населения. Деревушку на карте указал — в двух верстах всего, где люди живые остались. Лично от себя кусок мыла передал, банку консервов да плитку шоколада: — Пригодится. На первое время.

Старшина для Сёмки портянок на портки выделил, кашу-концентрат…

В общем, когда поутру Найдёнов с пацаном из полка уходили, ноши у Найдёнова было столько, что горбился солдат. Впрочем, горбился не только от ноши — за несколько дней прикипел сердцем к Сёмке. Так бы и остался с ним! Да нельзя солдату как сердце просит, можно так лишь, как командир приказывает. А командир приказал: оставить.

Вернулся Найдёнов к вечеру. На все вопросы отвечал скупо, хмурился:

— Оставил… Дом целый… Хозяйка — добрая… Серьёзная — за тридцать уже… И свой есть…

Дней через пять, полк опять на передовой был, связь нарушилась. Кого послать? — и вопроса не случилось: Найдёнова.

Провод телефонный от штаба полка до первого батальона через речушку небольшую тянулся — по льду. Фрицы из пушек и батальон обстреливали, и речку. Так и разорвало провод: один конец на берегу, другой в полынье.

Пополз Найдёнов по льду мокрому — не добраться до второго конца иначе как через полынью, нырять нужно. Нырнул. Раз. Другой. Третий…

Есть связь?

Есть!

…К вечеру ужин подвезли. К кухне полевой идти надо. Все пошли — Найдёнов с лавки, что в штабной избе, подняться не смог.

Фельдшер пришёл к Найдёнову — глянул: в жару мечется.

Смотрит Найдёнов на фельдшера — не узнаёт, видит и не видит ровно, так простуда взяла. Взяла — и не отпустила: ни таблетки не помогли, ни укол. А под утро и вовсе затих. Совсем.

Так вышло: погибших в полку в новый день не случилось — хоронили Найдёнова как положено: не в братской могиле, а в отдельной. И даже салют дали: солдаты из винтовок с карабинами, командиры из пистолетов с револьверами.

Холмик могильный аккуратно досочками от снарядных ящиков обложили, столбик деревянный в ноги установили, звёздочку жестяную — сверху.

На столбике — на табличке — писарь штаба старательно вывел и фамилию, и звание, и год смерти…

К вечеру на передовую другая часть подошла — снялся с позиций полк, отправился в тыл, на переформирование.

Кому вздумалось дополнить смертную табличку, неведомо, но когда исчез в навалившихся на мир сумерках звук последних шагов, затих скрип снега, под витиеватыми росчерками про красноармейца Найдёнова, оставленными рукой писаря, оказалось ещё одно слово — химическим карандашом — крупно, в две строчки, с переносом:

МА-

МА.

ДОБРЫЙ ФРИЦ

Рассказ

Всё произошло неожиданно и быстро: весть о начавшейся войне, уход отцов и старших братьев в армию — на фронт. И вот… Вечером в деревне были красноармейцы, а к полудню другого дня везде хозяйничали фашисты. Они не спрашивали: куда хотели — заходили, что хотели — брали. Стон и крик стояли над деревней.

В их дом, построенный за месяц до войны колхозом — за ударный труд родителей и двух старших братьев — немцы ввалились пьяной оравой. Однако похозяйничать не успели. Стащили только полотенца, что висели у рукомойника, да наследили порядком. А потом…

Потом в доме поселились два офицера с денщиками.

С хозяевами они не церемонились: выгнали в сарай. Да ладно что не на улицу!

Сарай, кстати, тоже был свежей постройки — крепкий, не стылый. А иначе — беда! Беда, если малые простынут. А их, малых, у матери на руках трое оставалось: Ванечке два годика, Лизавете — четыре, Да-шутке — седьмой.

Старших — Петра и Павла — тринадцатилетних близнецов, что год после шести школьных классов в колхозе отработали, с началом войны вместе с другими подростками и стариками покрепче отправили в тыл. Не отдыхать. Работать: копать противотанковые — длинные и широкие, против вражеской бронетехники — рвы.

Отец, не дожидаясь повестки из военкомата, ещё раньше сыновей сам ушёл в армию. Срочную служил в артиллерии, решил, что без него на фронте никак. Про близких — жену и малышей — думал-надеялся: колхоз, если что, поможет.

Помогать вышло некому. Двое из оставшихся мужиков — бухгалтер да конюх — пробовали за обиженных сельчан заступиться, да фашисты долго не раздумывали, что с ними сделать. Расстреляли. И бухгалтера, и конюха.

Не церемонились фашисты.

«Фрицы» — так их называла мать. Всех. По имени одного из денщиков, что поселились в доме и по-хозяйски принялись распоряжаться чужим.

Этот фриц заставлял её работать на себя и офицеров: мыть полы в доме, стирать грязное бельё, готовить, носить воду от реки — добрый километр, колоть дрова, прибираться во дворе…

А ещё фрицы били мать, если дети её подавали голоса. Маленьким было позволено только одно: молчать и не показываться на глаза фашистам.

Впрочем, был ещё один запрет: нельзя было просить есть. И просто: есть.

Мать кормила детей тем, что оставалось в горшках после готовки. Однако фрицы ели хорошо. А если что и оставалось, суп или каша, сливали в помои.

Мыть горшки и тарелки мать уходила во двор. Зальёт кипятком и… Этим кипятком и кормила. И Дашу, и Лизу, и Ванечку. Счастье, если к стенкам горшка пристывало несколько крупинок каши или прилипал кусочек картошки!

Днями офицеры пропадали в разъездах — на автомобиле с гусеницами вместо задних колёс объезжали окрестные деревни и отбирали у людей всё съестное и тёплое, что не забрали до них. Реквизировали для нужд германской армии. Так это у них называлось.

Дома оставались денщики. Они играли в карты, пили вино, которое воровали у своих офицеров, или гоняли деревенских — кто попадёт под руку. Даже стреляли из винтовок. Хорошо, правда, поверх голов.

Больше всего Фриц — мелковатый, рябоватый, с прищуром на левый глаз немец — измывался над матерью. Продукты для офицеров он, как старший из денщиков, получал в штабе. Машину для перевозки офицеры ему не давали. Носить коробки и банки самому? Для этого Фриц брал с собой мать. По разбитой в болото дороге она, гружёная так, что мотало из стороны в сторону, шагала порой час-полтора. От обуви — старых резиновых калош — осталось одно название. В этом «названии» Фриц гонял мать и зимой. Валенки он отобрал и у матери, и у малых. Под дружный хохот своего начальства. Уж кому там в немецкой армии обувка четырёхлетней девчонки да шестилетней пригодиться могла?

У Ванечки валеночек с рождения не было. Он на ножки слабым уродился, вместо обувки у него носочки вязаные ножки грели. Да не согрели…

Однажды утром загудела деревня. У фашистов паника поднялась.

После того бегали со двора во двор — собирали всех местных. От велика до мала. По сараям и ямам: чтобы все, как один, на площадь явились.

Ванечку и Лизу, когда стояли в толпе, мать держала на руках. Да-шутка, чтобы не упасть, не потеряться, цеплялась за край материнской юбки, сквозь дыры в материи чувствуя холод родных голых ног.

На площади перед бывшей школой, ставшей фашистским штабом, на снегу лежали трупы немецких солдат. Убиты они были видно ещё ночью — тела их застыли, холод превратил лица в страшные оскаленные маски.