Чудесный источник
(Повести) - Герасимов Евгений Николаевич - Страница 1

Евгений Герасимов

ЧУДЕСНЫЙ ИСТОЧНИК

Повести

РОДНОМ ЛЕСУ

С лесного урочища Дубовые горы видна была речка Подужа, вилявшая в камышах и аире от одной деревни к другой, а за речкой — большой Подужинский лес, с оторвавшимися от него рощицами, и зеленые поля, полого поднимавшиеся к высокому горизонту. И там, под самым небом, темнела зубчатая полоска садов и колоколен Городка. Киму казалось, что корабль плывет вдоль крутого берега моря, — видны только палубные надстройки, трубы, мачты.

Весна уже в разгаре, дубы зазеленели, но Ким все еще не может расстаться со своим матросским бушлатом, отданным ему отцом осенью прошлого года, когда они вместе уходили из Городка на заложенную в Подужинском лесу партизанскую базу. В этом великоватом для него, распахнутом бушлате, во флотской тельняшке он стоит на верхних ветвях векового дуба: матрос на вантах мачты!

Пусть Ким и молод, но он уже много чего повидал на свете. Побывал и на морях и на океанах. Знает, какие штормы бывают в Татарском проливе и какие грозы на Амуре. Видел он и медведей, выходивших из тайги на берег Тихого океана и забиравшихся верхом на дальнобойные пушки береговых батарей, попадал в бураны, заметавшие снегом дома по самые крыши. Ходил на поиски упавшего в тайгу самолета, а потом его самого искали с овчарками и едва нашли. При случае он может рассказать, и не с чужих слов, о контрабандистах, диверсантах и шпионах, как их выслеживали его друзья-пограничники.

Ах, какие это были годы, когда он жил на Дальнем Востоке, в пограничном укрепрайоне! Отец его был там самым старшим по званию.

Штормы, бураны, боевые тревоги, а после всего этого — маленький старинный городишко, раскинувшийся над тихой, заросшей кувшинками и лилиями Сугрой, по холмам, разделенным глубокими ярами, которые весной утопают в яблоневом и вишневом цвету.

Ким приехал сюда с отцом, матерью и маленьким братом Женькой за три года до войны.

На первых порах он чувствовал себя в Городке как моряк, которого по какому-то недоразумению списали с корабля на землю. В отцовской гимнастерке, перешитой матерью, подпоясанный широким командирским ремнем со звездой на пряжке — тоже отцовский, — он ходил вразвалочку, с усмешечкой поглядывая вокруг. Все казалось ему тут смехотворным: люди в сильную грязь ходят к реке по стенам бывшего монастыря, которые уже почти сровнялись с землей и отлично заменяют собой тротуар; на улицах прохода и проезда нет от гусей, уток и коз; на заречном берегу аисты расхаживают по лугу, как часовые, а к ним из города коровы плывут по реке стадом; мост у полуразвалившейся мельницы такой низкий, что кажется, вовсе это и не мост, а просто плот, поставленный поперек реки возле ледореза, похожего на остов крыши какой-то сброшенной в реку постройки.

Не город, а настоящий музей дореволюционного захолустья, решил Ким. Дальнобойные пушки береговой артиллерии и боевые корабли, стоящие на рейде, — ну в какое сравнение они могли идти со всеми этими допотопными прелестями, способными привлечь к себе только пенсионеров или московских дачников, наезжающих сюда летом с кучами детей, чтобы до осени проваляться под кустами на маленьких песчаных пляжиках Сугры.

По заросшим травой улицам Городка, распугивая коз, гусей и уток, марширует в противогазах несколько десятков допризывников, и смешно сказать, кто командует ими: дивизионный комиссар, который еще в гражданскую войну водил в бой полки!

С тех пор прошло около четырех лет, и сейчас Городок вспоминается Киму совсем в ином свете. Удивляться этому нечего: четыре года в его возрасте — огромнейший срок, тем более что последняя осень и зима прошли в лесу, среди партизан. Киму идет шестнадцатый год, надо считать, что он уже взрослый. Ну, а если это и не все признают, то тут уж не его вина.

Сложное положение было у Кима в партизанском отряде. Мать не отпускала его в партизаны — молод еще, только в девятый класс перешел, но отец сказал:

«Ничего, выдюжит, закалка у него высокой марки — дальневосточная!»

Вот из-за этой самой «высокой марки» и произошел у него первый непростой разговор с отцом. Глеб Семенович брился, глядя в зеркальце, пристроенное на сучке ели возле партизанской землянки. Он и здесь, в лесной глухомани, не изменял своей армейской привычке бриться каждое утро. Ким, сидя рядом на пеньке, с карабином между скрещенных ног, с растрепанными на лбу волосами, склонив голову набок, посматривал на отца, насмешливо щуря глаза. Ему казалось, что отец слишком уж педантично следит за своим внешним видом. Когда живешь в такой еловой чащобе, что с трудом продираешься сквозь нее в землянку, и землянка эта больше похожа на медвежью берлогу, чем на человеческое жилье, чего уж тут бриться каждое утро, стирать подворотнички, холить усы, хотя бы они и были на зависть всем усачам, пышные и черные как смоль. Киму это было чуточку смешно. Сам он если и следил за своим внешним видом, то с единственной целью — чтобы выглядеть повзрослее, ну и пострашнее, что тоже неплохо для партизана-лесовика, который не хочет, чтобы его считали мальчишкой.

— Чего улыбаешься? — спросил вдруг отец.

— Все как лешие обросли, а ты каждый день парад наводишь, — сказал Ким.

— Ты бы, конечно, давно уже бороду отпустил, да вот беда — не растет чего-то она у тебя, — усмехнулся отец.

Над верхней губой Кима уже появился темный пушок, и его приятно было погладить двумя пальцами, как поглаживал иногда отец усы, но подбородок ему лучше было не трогать: одно расстройство — голый, как локоть.

— Так, так… Понимаю тебя, сочувствую… Что за партизан, если он без бороды, — посмеивался отец, бреясь, а потом, обернувшись, посмотрел на Кима вдруг сразу похолодевшим взглядом и сказал: — Может быть, ты объяснишь, как это следует понимать: «Мы, дальневосточники»?

Ким пожал плечами:

— А что тут понимать?

— Подумай, пошевели мозгами, — сказал отец и снова, намылив подбородок, стал скрести его бритвой.

Ким молча глядел на отца исподлобья. У него тоже хватит выдержки, он может подождать, пока ему объяснят, в чем дело. Знает он все эти воспитательные штучки отца, но никакой вины за собой не чувствует… Да, случалось, что он говорил ребятам: «Мы, дальневосточники…» Ну и что из того? Разве он не имеет права называть себя дальневосточником?

— Чтобы я больше этого не слышал, — сказал отец.

— Чего? — спросил Ким, все еще отказываясь понять отца.

И тот опять пристально поглядел на него через плечо.

— Кто это «мы»?

— Ну, я…

— И?

— Ну и… — Ким замялся, а потом сказал вызывающе: — Ну и ты, конечно.

— Значит, «мы» — это «я и комиссар», так ведь надо понимать?

Этот непростой разговор закончился тем, что отец предупредил:

— Смотри же, чтобы о тебе не стали говорить: «Сыночек комиссара».

Киму следовало забыть, что он сын комиссара, но как тут забудешь, если отец в постоянной тревоге за мать и за Женьку не спит по ночам, поворочается на нарах под шинелью да и выйдет из землянки — опять пошел посты проверять!

Перед тем как уйти с партизанами в лес, Глеб Семенович отправил жену, Марию Павловну, с маленьким Женькой к своим деревенским родственникам, в дальний от Городка угол района. Эвакуироваться с семьями других городковцев, поехавшими на восток большим обозом, с коровами, гусями и курами, Мария Павловна отказалась, да и самому Глебу Семеновичу очень не хотелось отправлять жену с маленьким сыном в далекий, полный неизвестности путь. Он думал, что, живя в глухой, отдаленной от больших дорог деревне, семья будет в безопасности и он сможет даже иногда навещать ее, но вскоре ему пришлось очень пожалеть, что не уговорил жену эвакуироваться.