...Начинают и проигрывают - Квин Лев Израилевич - Страница 43

— Я с ума сходила первые дни. Поехала, хотела ему сказать. Подполковник тот кричал на меня, топал ногами: что, его тоже убить хотите? Он прав… Но эта игра… Как ужасно!

Она громко всхлипнула, закрыла лицо руками. Что сказать? Я беспомощно топтался возле нее. «Сочувствую», «успокойтесь»… Какие тут могут быть слова? Она отняла руки от лица.

— Извините, — произнесла ровным голосом. — Нельзя так распускать нервы. Ну, расскажите, как Миша?

Усадила меня, сама села рядом. Я говорил, что ему намного лучше, что он уже сидит, что всегда веселый, самый веселый в палате, во всем госпитале… Она жадно вслушивалась.

Спохватилась, предупредила:

— Только ему ничего не говорите!

— Нет, нет!

А сам в это время думал, что Куранов знал, все знал, когда предупреждал меня насчет неприятных новостей.

Вошел, постучавшись, коротко остриженный темноволосый мужчина. Из-под ослепительно-белого халата выглядывали непривычные штатские брюки с еще более непривычными ботами «прощай, молодость» на металлических застежках.

— Анастасия Михайловна, реактивы готовы — вы просили сказать.

— Да, да… — Она встала. — Познакомьтесь, товарищи. Наш старший лаборант Кирилл Андреевич Полянов… Товарищ привез привет от мужа.

— Ах, вы оттуда? — Полянов пожал мне руку, заглядывая с интересом в лицо своими удлиненными глазами с угольно-черными, словно намазанными тушью ресницами. — Я видел вас с полчаса назад в парке с Ксенией Яковлевной.

Я сделал вид, что не понял: с кем?

— С нашим начальником, — он все еще держал мою руку.

— А-а… Я как раз искал вашу лабораторию, спросил, она показала.

— Вон что… Мне ждать вас, Анастасия Михайловна?

— Да, я сейчас.

Она проводила меня к выходу.

— Может быть, все-таки поехать к нему, как вы считаете?

— Выдержите?

— Не знаю.

— А что сказал Куранов?

— Обещал написать, когда будет можно.

— Ну, тогда ждите, — сказал я горячо. — Ждите, он напишет обязательно, раз обещал. Он — человек!

— Да, вы знаете, сначала я готова была его убить. А потом, уже в поезде, на обратном пути, — он меня буквально втолкнул в вагон, а я вырывалась, била его по рукам, даже люди собрались! — потом поняла: он прав. Мне трудно, невозможно трудно нести одной это бремя, но я не имею права делить его с Мишей. Ведь он сам…

У нее опять потекли тихие слезы.

— Все будет хорошо, ну поверьте, ну увидите сами, — успокаивал я, как мог.

В освещенном окне появился на секунду мужской силуэт. Старший лаборант в нетерпении расхаживал по комнате.

— Вас ждут, — осторожно напомнил я.

— Да, да…

Она вытерла слезы. Мы попрощались.

Уехал я из Энска той же ночью, неожиданно просто и легко.

Пассажирских поездов не предвиделось до самого утра, огромный вокзал забылся в тяжелом сне. На скамьях спали только дети, остальные — сплошными рядами на полу, от стенки до стенки. Меня сдавили с двух сторон бородатые деревенские деды. Оба поочередно громко храпели мне в уши, обдавая еще вдобавок густым махорочным духом.

Я не выдержал, поднялся. Держась за стену, пробрался к выходу на перрон хлебнуть свежего воздуха.

Подошел эшелон с ранеными. Распахнулась дверь вагона прямо напротив меня, вышла женщина в шапке-ушанке, с узенькими белыми погонами на гимнастерке. Неужели?… Она!

— Вера Сидоровна! — подбежал я к ней. — Вера Сидоровна!

Она всмотрелась в меня:

— Лейтенант Клепиков! Вот это да! Какими судьбами!

Надо же случиться такому! Военный хирург Хорунжая сопровождала эшелон, в котором меня везли с перебитой ногой. Делала мне перевязки, мы подолгу говорили о Москве, о тихих арбатских переулках; от нашего студенческого общежития на Арбате до дома, где жила Вера Сидоровна, рукой подать, так что мы с ней не просто земляки, а почти соседи.

Эшелон следовал в нашу сторону. Понятное дело, домой я возвращался со всеми удобствами — с постелью, с чистыми простынями, даже с мягкой пуховой подушкой, в которой непривычно тонула голова.

21.

Наш эшелон в пути нигде долго не задерживали, и уже к десяти часам утра, успев позавтракать из одного котелка с Верой Сидоровной, я прибыл на место.

Народу на вокзале нисколько не убавилось, наоборот, казалось, стало еще больше: навстречу друг другу, то и дело сталкиваясь в дверях и образуя пробки, текли два непрерывных людских потока. Весь фокус состоял в том, чтобы, улучив подходящий момент, толкнуться в самую середину нужной струи, и тогда уже тебя вносило в зал без всяких дополнительных усилий; если же оказаться на краю, то встречным потоком легко могло задеть, оторвать от своего и даже вынести обратно на перрон.

В дежурную комнату милиции я добрался весь помятый. Зато здесь была благодать. Пусто, если не считать двух сержантов, сладко спавших на длинном столе; чтобы не свалиться с узкого ложа, они крепко держали друг друга за плечи.

Присев на корточки, я снял трубку с телефонного аппарата — он, очевидно, мешал сержантам устроиться поудобнее и был ими без долгих размышлений сунут под стол, прямо на пол.

— Слушаю, — включилась девушка с коммутатора.

Я назвал номер.

— Соединяю.

Один из сержантов беспокойно шевельнулся.

— Чего? — хрипло вымолвил он, приоткрыв сонный глаз.

— Свои, свои, — заверил я, и он, успокоенный, тут же заснул.

Мне ответили.

— Глеба Максимовича, пожалуйста, — попросил я.

— У телефона.

Голос показался чужим. Строгий и четкий, он как-то не вязался в моем представлении со шлепанцами и стариковским меховым жилетом.

— Прибыл из командировки, — доложил я после секундной паузы, не называя себя.

— А-а, — вот теперь в голосе послышались знакомые интонации. — Очень рад! Наверное, не выспался? Голодный?

Я ответил одним «нет» сразу на оба вопроса.

— Тогда сделаем так, — предложил Глеб Максимович. — Через час я буду в кабинете у вашего начальника. Встретимся прямо там. Ровно через час!

— Слушаюсь…

Когда я, запыхавшись, пришел в отделение, до назначенного срока оставалось еще целых двадцать минут — напрасно спешил. Направился к себе в кабинет. К моему удивлению, дверь была открыта. За столом сидел, расположившись по-хозяйски, старший лейтенант с пышными черными усами. На гимнастерке — ордена, левый пустой рукав аккуратно заправлен за ремень.

— Новый опер?

Я уважительно поглядывал на «Красное Знамя» без ленточки.

— Владелец чулана? — улыбаясь спросил он в свою очередь и представился: — Кузьминых… Фрол Моисеевич меня посадил; говорит, вас не будет несколько дней… — Он стал сдвигать на край стола свои бумаги. — Сейчас уберу.

— Нет, нет, сидите, — остановил я его. — Мне все равно сейчас уходить.

Снял шинель, повесил за дверь. И сразу Фрол Моисеевич тут как тут, словно унюхал.

— Освободился? Ну, слава богу!

И очень расстроился, когда я сказал, что нет, еще не слава богу, не освободился. Щелкнул с досадой костистыми пальцами:

— Сынка нет, тебя нет, товарищ Кузьминых еще только входит в курс. Как работать?

— А Гвоздева куда?

— Подключил прокурор в пожарном порядке к делу со складом. Минимум неделю провозится, а то и все две… Эх, хоть бы и меня куда подключили, — вздохнул он. — Пошли ко мне, не будем мешать человеку.

А там, у себя, взглянул на меня выпуклыми глазами:

— Завербоваться к тебе в помощники, что ли?

Прямо спросить, что я делаю, чем занят, не разрешает служебная этика, а может быть, и прямой запрет начальства. Но любопытство-то заедает! Вот хитрый Фрол Моисеевич таким обходным маневром и пытается выудить хоть что-нибудь из меня, простодушного.

Я делаю вид, что вот-вот клюну, начну рассказывать, и он весь подается вперед в нетерпеливом ожидании. Но, оказывается, я совсем не о том, и его морщинистое лицо разочарованно вытягивается. Жгучее любопытство так и остается неудовлетворенным.

Уж придется вам потерпеть, дорогой Фрол Моисеевич, ничего не попишешь!