Грозовые ворота. Чеченская трилогия - Тамоников Александр Александрович - Страница 2

К Эдику. От него и по номеру прозвонить, если тот не объяснит сам, кому принадлежит этот телефон.

— Я готов, мам, о чем разговор поведем?

— Может, хватит придуряться? Естественно, о твоем поведении.

— Ну вот, всегда так. Человеку без нотаций хреново, а тут еще душеспасительные беседы, отчим отчитал уже.

— Кость? Тебе нравится твой образ жизни?

— Нет, конечно. Но это временно. Сама же говорила — лучше перебеситься в молодости, чем потом всю жизнь куролесить.

— Перебеситься — одно, а вот стать алкоголиком в восемнадцать лет — совсем другое.

— Лучше алкоголиком, чем наркоманом, — тоже твои, кстати, слова.

— Не цепляйся к словам.

— Ты — нападаешь, я — защищаюсь. Но, знаешь, честно говоря, мне гулянки тоже уже надоели. Гулять–то хорошо, а вот по утрам… врагу не пожелаешь. Синдром проклятый вконец достал.

— Дала бы я тебе по заднице.

— Э! Это надо было раньше делать, теперь — поздно.

— Давай ложись в постель — отходи. Переболеешь дня два — легче будет.

— Ладно, черт с ним, переболею, но давай с послезавтра. У нас на сегодня и завтра дела с Эдиком.

— И какие могут быть дела у двух бездельников?

— Мы с Эдиком познакомились с девушками, нет, только ничего плохого не думай. На этот раз все чисто и благопристойно. Пригласили их провести время вместе на природе. Согласись, не можем же мы кинуть их? Как я буду выглядеть, если завалюсь в постель? Разве так поступают? А послезавтра — все! Шабаш! Ложусь и отхожу. Честное пионерское. Тем более стимул есть — отчим обещал кроссовки.

— Я сейчас позвоню Эдику и проверю правдивость твоих слов.

— И подставишь меня. Нет, ты, конечно, можешь позвонить, но как после этого будут говорить обо мне? Маменькин сыночек? Подъюбочник?

— Ладно. Поверю тебе, в последний раз поверю, но послезавтра — ты мой. Все, что бы я ни потребовала, будешь выполнять беспрекословно, согласен?

— Согласен. Но условие на просьбу. Я не могу явиться в компанию без денег, дай пятьсот рублей?

— Мне помнится — ты просил двести?

— Двести — долг отдать, три сотни — на природу. После некоторого раздумья Анна Сергеевна достала банкноту.

— Хорошо. Вот тебе деньги. Но, учти, послезавтра…

— Я все учел, все, мамуля. Извини, мне пора. Костя, сунув деньги в карман, выбежал из дома. Осадившись пивком, направился к Эдику. Мать Кости — декан исторического факультета педагогического университета, — строгая ко всем, за исключением, пожалуй, собственного сына, женщина умная, прагматичная и расчетливая. Анна Сергеевна в свое время и замуж за офицера — Костиного родного отца, погибшего в Афганистане в год рождения сына, — вышла только ради того, чтобы иметь возможность уйти от забот многодетной семьи, из которой была родом. Все же тогда служба офицера еще была одной из престижных и, что немаловажно, неплохо оплачиваемой. То есть замуж мать Кости вышла по расчету и после гибели мужа траур долго не носила. Работая в школе, Анна Сергеевна сделала все, чтобы найти себе достойную пару. И результатом трудов стал брак с заведующим одним из отделов горкома партии, мужчиной значительно старше ее, который обеспечивал ей и сыну безбедную жизнь и продвижение по службе самой Анне Сергеевне. Вскоре она становится преподавателем тогда еще пединститута, защищает кандидатскую и получает прекрасную возможность продолжить карьеру, чем и пользуется. Костя знал обо всем в деталях от самой матери, которая с раннего возраста пыталась навязать сыну свои представления о жизни.

Отчим после крушения партийной системы быстренько переоформился в демократа и остался на плаву, занимая высокую должность заместителя главы городской администрации. Деньги он имел никак не соизмеримые с его должностным окладом.

Вот таким тандемом родители Кости воздействовали на него, готовя ему жизнь обеспеченную, беззаботную. И, как это часто бывает, вырастили избалованного, непослушного оболтуса.

После окончания школы Константину была уготована студенческая скамья юридического факультета, несмотря на то что школьные выпускные экзамены он сдал кое–как.

Но Костя продолжать образование не собирался. Он наотрез отказался поступать куда–либо, объясняя отказ тем, что учеба его и так достала и ему необходим год отдыха. Как ни старались Анна Сергеевна и Григорий Максимович, сын настоял на своем.

По правде говоря, Костя при всех его недостатках имел и ряд достоинств. Он не был трусом, ценил дружбу, зла долго не держал, обиды легко прощал, умел признаваться в собственной неправоте. И слыл отчаянным, хулиганистым малым, дерзким в словах и поступках.

Может быть, эти качества и позволяли ему быть авторитетом среди сверстников и пользоваться их уважением.

У Кости было много знакомых, но друг — один Эдик, его одноклассник. Он, как и Костя, был парнем рисковым, или, как их нынче называют, экстремалом. Он везде и во всем поддерживал затеи Кости и готов был ради друга пойти на все. Так, по крайней мере, ему самому казалось.

Костя шел к Эдику. Конечно, никакого знакомства не было и поездки на природу тоже не намечалось, просто нужны были деньги. Обманом Костя свой поступок не считал, а относил его к небольшой вынужденной хитрости. Он нес в кармане куртки бутылку водки, зная, что друг тоже по утрам страдает похмельем. Предков Эди сейчас не было дома, и они смогут спокойно оттянуться. А потом «пробить» телефонный номер. Все же интересно, кто такая эта Лида, Люся, Лена?

Обычно Костя давал свой, но это случалось крайне редко, а у девиц, с которыми он проводил ночи, вообще не интересовался ни именем, ни адресом. Тем более никогда не брал ничьи телефоны. У проституток на всех один телефон — номер фирмы интимных услуг.

Почему же на этот раз он записал номер?

Может, Эдя просветит?

Эдик встретил друга радушно.

— Привет, Кость! Заходи! Принес чего–нибудь? Костя вытащил пузырь.

— Ну слава тебе… С утра, думал, подохну. Да мои еще наехали: где да как, что за дела? А мне без них плохо, и так над тазиком с пяти утра. Выворачивает, сил нет. И ладно бы рыгал по–человечески, а то желчь одна прет, — жаловался на судьбу Эдик, открывая бутылку. — Возьми, Кость, там, в шкафу, бокалы и в холодильнике — пепси — запить.

Выпили.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Эдик. — И что у меня за натура такая? Пить могу литрами, и голова не болит по утрам. А вот рвет, невозможно. Стакан залудишь — как на свет по новой народишься. Мать говорит — синдром похмелья только у алкашей. Значит, мы с тобой «синяки»?

— Тебе не без разницы?

— Ну ты сказал, без разницы? А блевотня поутру?

— Как петух, в натуре. Тот на рассвете кукарекает, а я блюю.

— Ты прошедшую ночь хорошо помнишь? — спросил Костя.

— Да вроде, а что?

Друзья выпили еще по сто граммов.

— У меня тут телефончик один, на, глянь. Эдик посмотрел.

— Номер как номер, а вот с именем напряг — не могу понять.

— Вот и я не пойму. Мы вчера под конец к «Паше» вернулись. Так?

— Да. Бухнули нормально, потом девочки подвалили. Как всегда.

— И я так в компании и оставался?

— Ты? Дай вспомнить… нет, ты какую–то девицу углядел в толпе. Еще мне что–то про нее сказал. Но что конкретно? Не помню.

— А потом?

— Потом отвалил.

— К ней?

— Наверное. Дергались вы рядом, это я видел.

— А что за бабец? Из «бабочек»?

— Не-е, я ее раньше не видел, залетная, скорее всего, не постоянка. И потом, прикид у нее не того…

— Чего не того?

— Ну не как у всех. Старомодный, что ли? Меня Верка оседлала. Я с ней потом и ушел.

— А я остался?

— Вот это не помню. Эдик задумался.

— Нет, ты, наверное, тоже свалил. Точно. С Веркой моей Груша была, все тебя хотела. Я ходил искать, но в толпе не нашел. У бара тоже не было. И девицы, кстати, я не заметил. Выходит — свалили вы.

— Свалили. А куда?

— Да чего ты голову ломаешь? Очухался–то где?

— Дома. Мать говорила — около трех пришел, в дымину.