Золотко или Принцесса для телохранителя (СИ) - Кувайкова Анна Александровна - Страница 45

— С детства. Все пыталась перебороть, да как-то… не вышло.

— Золотко, для подобного должна быть причина, — его ладонь переместилась на тыльную сторону моей шеи, поглаживая и мягко массируя. И я вдруг решилась рассказать то, о чем не говорила никому и никогда.

— Ты же наверняка знаешь, что бабушка — мой официальный опекун.

— Знаю, — и снова Никита ни смеялся, ни издевался. Он просто констатировал. — Как и то, что несколько лет ты провела в детском доме.

— Верно, — едва слышно согласилась, принимаясь машинально выводить пальцем узоры на его груди, даже не осознавая этого. — Я и школу окончила позже из-за этого, и на втором курсе в свои двадцать три учусь потому же. В то время, когда другие дети шли в первый класс, я переживала… не лучшие годы своей жизни.

— Она умерла?

— Нет, — отрицательно покачала головой, понимая, кого Никита имел ввиду. Воспоминания о собственной матери почти не царапали, легкой грустью ложась на сердце, но не более того. — Мама… она не смогла принять образ жизни, навязанный бабушкой. Не выносила тотальный контроль и, однажды, не выдержав, сбежала в другой город. Захотела самостоятельности, поступила в театральный, гордилась собой… Но бабушка ее выбор не приняла. Она от нее фактически отказалась тогда. Первая красавица ВУЗА, перспективная танцовщица, мама пользовалась популярностью у мужского пола и фактически жила за счет поклонников, нигде не работая. Только один раз она приехала к бабушке, но помириться они так и не смогли. В итоге мама назло охмурила бабушкиного помощника, на которого та имела планы, и сбежала обратно. Парня в итоге выгнали с должности, а мама уже потом узнала, что беременна от него. Аборт было делать уже поздно.

— Ты? — легкое прикосновение губ к виску я скорее угадала, чем почувствовала.

— Я, — согласно кивнула, снова неосознанно прижимаясь к парню. И, облизнув невесть от чего пересохшие губы, продолжила рассказ. — А потом… Мама пошла по наклонной. Денег не хватало на нас двоих, и она стала подрабатывать в ночном клубе. Сначала просто танцами, потом стриптизом, потом… Я не помню почти ничего из собственного детства. Помню только, как постоянно сидела дома одна, на грязном пуфике возле входной двери, обнимая старого плюшевого мишку, почти до утра ожидая ее возвращения. Иногда она просто приходила, пахнущая табаком и алкоголем, с рассеянной улыбкой гладила меня по голове и молча падала спать. Иногда вваливалась пьяная, отталкивала меня и засыпала прямо на полу. А иногда возвращалась не одна и…

— Тебя… запирали? — не знаю, почему, но голос Аверина внезапно охрип и он, потянув руку, коснулся моего подбородка, заставляя поднять голову. Я только уныло кивнула, не обращая внимания на то, как он пристально всматривается в мои глаза.

Мой рассказ не вызывал почти никаких эмоций у меня самой — все это я уже давно пережила и переболела. И лишь только извечная фобия напоминала, какую цену пришлось заплатить за равнодушные воспоминания.

— Кладовка. Маленькая кладовка ее съемной квартиры, — едва слышно шепнула, зажмурившись, но все-таки поясняя, обнимая парня за шею, невольно пряча лицо на его груди. — Я сидела в ней часами и ночами, без возможности выйти. Крики, слезы, истерики — мама на них не реагировала. Всего один раз ее… друг услышал меня, и избил маму, за то что та скрыла от него ребенка. Я слышала тогда ее крики, звон разбитой посуды, треск ломаемой мебели, маты… А потом ненавистная мне дверь открылась. Нет, он ничего мне не сделал, просто хмыкнул и ушел. А вот мама… После этого я уже не плакала, а просто, зажмурившись и заткнув уши, ждала, пока ее гости уйдут.

Повисла неловкая тишина. Как бы мне не казалось, что детские травмы давно канули в Лету, остались забытыми и даже прощенными…

Подобное не забывается. Никогда.

И еще до того, как я успела расплакаться, я вдруг оказалась лежащей на спине, а сверху, опираясь локтями на диван, надо мной нависал непривычно серьезный Аверин. И голос его звучал не резко, нет. Но слишком непривычно и слишком спокойно:

— Поэтому ты ей подчиняешься?

— Бабушке? — от неожиданности влага в глазах высохла. — Да… наверное. Когда кто-то из соседей позвонил в опеку и маму лишили прав, а меня поместили в детский дом, сообщать было некому. Мама поменяла фамилию давно, и бабушка узнала о случившимся только через несколько лет. Она меня забрала…

— И поэтому ты ей чертовски благодарна, — констатировал Никита, садясь на кровати. Проведя рукой по волосам, негромко усмехнулся. — Понятно.

— Не только благодарна, — я тоже села. Настроение парня я не совсем понимала, если честно. И даже не зная, что движет им на самом деле, чуть пододвинулась, обхватив ладонями его предплечье. И прислонилась лбом, сознаваясь в том, что терзало меня давно. — Она вытащила меня из детского дома, да. Но жить с ней ничуть не лучше, как оказалась. Я хочу быть самостоятельной, Никит, правда. Но боюсь. Боюсь, что не справлюсь и рано или поздно скачусь в самый низ, как и моя мать…

Повисшее на несколько минут молчание неприятным эхом отзывалось в душе. Если честно, я уже подумала, что в ответ на мое признание в Аверине снова проснется его гадкая сторона, меня обсмеют или обидят. Но когда меня снова обняли, ласково взъерошив волосы на затылке, его высказывание прозвучало совсем не обидно:

— Глупое Золотко.

— Только хамелеона мне не дари, ладно? — когда Никита пальцами коснулся подбородка, слегка его поглаживая, невольно улыбнулась, может быть, чуть грустно, прекрасно уловив параллель из мультфильма Диснея. В конце концов, я в чем-то действительно наивная Рапунцель, никогда не видящая ничего больше, чем позволяли мне окна башни, возведенной сначала собственной матерью, а затем и бабушкой.

— Не буду, — хмыкнул он, а потом…

А потом меня поцеловали. Бережно, осторожно, будто бы даже несмело. Но так медленно и чувственно, что внутри разлилась сладкая истома, а руки сами легли на крепкие плечи, слегка их сжимая. И как-то сразу все печали и невзгоды отошли на задний план, заставляя раствориться в первом в моей жизни самом настоящем поцелуе, затронувшем не только сердце, но и душу.

Когда я еще днем собиралась ехать домой к подруге, я подозревала, что поездка окажется незабываемый во всех смыслах. Но даже представить не могла, что именно этой ночью пойму, что влюблюсь окончательно и бесповоротно…

Утро пришло неожиданно. Я, привыкшая уже к пробуждению в исполнении горничной, совсем не ожидала чего-то другого, а потому проснулась далеко не сразу, даже прекрасно различая сквозь полудрему вдохновенные причитания:

— Во-о-от! А я говорила, я говорила, я говорила! А не-е-ет, мне никто не верил! Нет, ну ты посмотри на них! Ну прелесть же, не? Где мой фотопарат? Я прям таки обязана запечатлеть это для потомков, чтобы внуки потом не утверждали, что бабушка Аня — брехло!

— Чудище… — за моей спиной кто-то громко и не совсем сонно простонал. — Рыж, ты реально чудище. Уйди спать, а?

— Да счаз! — голос Солнцевой был полон искреннего возмущения. — Что б я спала, пока тут такие чудеса творятся? Да не дождетесь, родненькие!