В березовой роще
(Рассказы) - Гакина В. А. "Составитель" - Страница 2

М. М. Пришвин

ЗЯБЛИК

(Отрывок из рассказа)

Ранняя весна. На полях местами ещё белеет снег, в особенности в лощинах, куда его намело зимою выше роста человеческого. В лесу, под деревьями, снег лежит ещё почти сплошь. Ручьи уже вскрылись и разлились по лугам; через речку ещё ходят, хотя и с большой опаской: лёд порядочно уже посинел, и у берегов выступила вода. Белоносые грачи недели две как прилетели, — возвратились из своей зимней отлучки в тёплые края; досыта нассорившись и нашумевши в берёзовой роще (из-за старых, прошлогодних гнёзд), они преважно разгуливают теперь по задворкам, около навозных куч, снискивая[5] себе скудное пропитание. Уже три дня, как появились первые жаворонки, и всё ещё продолжают прилетать по утрам, рассыпая в воздухе, над полями, свои серебристые, веселящие душу трели.

В лесу пока ещё тихо. Правда, синицы да корольки попискивают иногда довольно оживлённо в чаще сосновых и еловых ветвей; изредка побарабанивает дятел по сухому суку; пронесётся временами над вершинами деревьев с гиком и шумом стайка клестов, да золотоголовая овсяночка прозвонит на лесной опушке свою незатейливую песенку. Звонких же, раскатистых песен, далеко разносящихся по лесу и оживляющих его особенным, весенним, оживлением, пока ещё не слышно. Дни стоят хотя и ясные, и довольно тёплые (на солнце), однако по ночам ещё порядочно морозит.

Но вот небо понахмурилось; с юго-запада потянул тёплый, влажный ветерок; заморосил, словно сквозь сито, мелкий дождичек, то оборачиваясь туманом, то снова накрапывая — как днём, так и ночью, — всё одинаково. Будем теперь настороже: в это время, в такие тёпло-пасмурные дни, весна приближается быстрыми шагами, и спешат к нам её пернатые, быстрокрылые вестники, с богатым запасом звонких и задорных песен в своей крошечной грудке…

Утро. Дождь перестал моросить. В сыром, слегка туманном воздухе полная тишина и тепло. Проберёмся к опушке леса и присядем вон на том старом пне…

Теперь — слушать и слушать!..

«Чи-чи, чиви-чиви, чим-чим» — доносится издали, с поля, оживленная болтовня нескольких десятков воробьёв. Они обсыпали, словно мухи, большую кучу хвороста около гумна, одиноко стоящего на пригорке… «Тирлирлирлирлюю… тирлирлирлирлююю» — льётся сверху, серебром, песня жаворонка, неподвижной точкой чернеющего на сером фоне туманных облаков… «Чак-чак-чак, чак-чак» — торопливо пронеслась над лесом пара передовых дроздов-рябинников.

Несколько минут полной тишины… Только по вершинам сосен и елей пролетел таинственный шёпот от набежавшего ветерка…

Но чу!.. «Пинь-пинь, пинь-пинь-пинь» — раздалось неподалёку в стороне… Сердце так и ёкнуло: неужто он, долгожданный?! Не синица ли?.. Ведь она, плутовка, иногда точь-в-точь так же «пинькает»…

Нет, не синица: вон, на самой маковке высокой ели, стоящей на опушке, чернеется птичка. «Пиньканье» доносится несомненно оттуда, и птичка сидит неподвижно на одном месте; егоза же синица ни за что не усидела бы так долго на одном месте, да и на вершину она редко когда забирается, и то на секунду-другую, а больше держится по нижним веткам да по кустам…

«Пинь-пинь, пинь-пинь…» Вот птичка снялась с вершины дерева и пролетает неподалёку от нас, описывая в воздухе широкие дуги и издавая от времени до времени нежное, негромкое «йю-йю». Теперь нет уже никакого сомнения, что это — один из передовых зябликов.

«Здравствуй, милая птичка! Радуемся твоему прилёту!» Вот уж и пропала — юркнула в лес между вершинами… «Фить-фир-лить-фить-фить-фють-фють-фють-фють-фють-ля-ля-ля-ля-ляви-чию!» — громко раздалось с той стороны, в которой скрылась птичка, и звонко раскатилась по лесу звучная, задорная и красивая песня зяблика-самца (жалкое подобие которой я попытался изобразить выше буквами).

Не пройдёт и двух-трёх дней, как зазвучит эта песня повсюду, в садах, лесах и рощах, и оживит их своими светлыми, как лучи весеннего солнца, звуками после, томительно долгой осенней и зимней тишины…

Прилетели зяблики — лес ожил.

Д. Н. Кайгородов

ТРЯСОГУЗКА

Каждый день мы ждали любимую нашу вестницу весны — трясогузку, и вот наконец и она прилетела и села на дуб и долго сидела, и я понял, что это наша трясогузка, что тут она где-нибудь и жить будет. Я теперь легко узнаю, наша это птичка, будет ли она тут с нами вблизи где-нибудь жить всё лето или полетит дальше, а тут села она лишь отдохнуть. Вот скворец наш, когда прилетел, то нырнул прямо в своё дупло и запел; трясогузка же наша с прилёту прибежала к нам под машину.

Молодая наша собачка Сват стала прилаживаться, как бы её обмануть и схватить.

С передним чёрным галстучком, в светло-сером, отлично натянутом платьице, живая, насмешливая, она проходила под самым носом Свата, делая вид, будто не замечает его. Вот он бросается на изящную птичку со всей своей собачьей страстью, но она отлично знает собачью природу и приготовлена к нападению. Она отлетает всего на несколько шагов.

Тогда он, вцеливаясь в неё, опять замирает. А трясогузка глядит прямо на него, раскачивается на своих тоненьких пружинистых ножках и только что не смеётся вслух, только что не выговаривает:

«Да ты мне, милый, не сват, не брат».

И наступает иногда на Свата прямо рысцой.

Спокойная пожилая Лада, неподвижная, замирала, как на стойке, и наблюдала игру; она не делала ни малейшей попытки вмешиваться. Игра продолжалась и час и больше. Лада следила спокойно, как и мы, за противниками. Когда птичка начинала наступать, Лада переводила свой зоркий глаз на Свата, стараясь понять, поймает он или же птичка опять покажет ему свой длинный хвост.

Ещё забавнее было глядеть на птичку эту, всегда весёлую, всегда дельную, когда снег с песчаного яра над рекой стал сползать. Трясогузка зачем-то бегала по песку возле самой воды. Пробежит и напишет на песке строчку своими тонкими лапками. Бежит назад, а строчка, глядишь, уже под водой. Тогда пишется новая строчка, и так почти непрерывно весь день: вода прибывает и хоронит написанное. Трудно узнать, каких жучков-паучков вылавливала наша трясогузка.

Когда вода стала убывать, песчаный берег снова открылся, на нём была целая рукопись, написанная ланкой трясогузки, но строчки были разной ширины, и вот почему: вода прибывала медленно — и строчки были чаще; вода быстрей — и строчки шире.

Так по этой записи трясогузкиной лапки на мокром песке крутого берега можно было понять, была ли это весна дружная или движение воды ослаблялось морозами.

Очень мне хотелось снять аппаратом птичку-писателя за её работой, но не удалось. Неустанно она работает и в то же время наблюдает меня скрытым глазом. Увидит — и пересаживается подальше без всякого перерыва в работе. Не удавалось мне снять её и в сухих дровах, сложенных на берегу, где она хотела устроить себе гнёздышко. Вот однажды, когда мы за ней охотились безуспешно с фотоаппаратом, пришёл один старичок, засмеялся, глядя на нас, и говорит:

— Эх вы, мальчики, птичку не понимаете!

И велел нам скрыться, присесть за нашим штабелем дров. Не прошло десяти секунд, как любопытная трясогузка прибежала узнать, куда мы делись. Она сидела сверху над нами в двух шагах и трясла своим хвостиком в величайшем изумлении.

— Любопытная она, — сказал старичок, и в этом была вся разгадка.

Мы проделали то же самое несколько раз, приладились, спугнули, присели, навели аппарат на одну веточку, выступающую из поленницы, и не ошиблись: птичка проскакала вдоль всей поленницы и села как раз на эту веточку, а мы её сняли.