Безбилетный пассажир - Данелия Георгий Николаевич - Страница 38

В Москве сначала мы жили в бараке, а потом нам дали три комнаты в шестикомнатной квартире в доме метростроевцев на шестом этаже (метростроевцы — народ привилегированный, и поэтому мы жили так шикарно). В сорок первом во время бомбежек отец в бомбоубежище — в подвал — никогда не спускался. Зато Наташа, наша домработница, спускалась туда при каждой воздушной тревоге и все время прихватывала единственную нашу ценность — новые ботинки отца с рантом, сшитые на заказ. Отец очень ими гордился и берег их. А потом отец отправил Наташу в Тбилиси. После того как она уехала, ему самому было некогда отоваривать карточки и он питался в основном манной кашей с аджикой.

Летом сорок третьего мы с мамой вернулись из Тбилиси в Москву. Ехали на поезде восемь суток, через всю страну. Разрушенные города, беспризорники, инвалиды. Вагоны забиты, в купе по пятнадцать человек, едут в тамбурах, на крыше… А мне всю дорогу хотелось всем рассказать, что мой отец получил орден Боевого Красного Знамени и орден Красной Звезды, но я сдерживался. (В начале войны орденоносцев было немного и список награжденных печатался в газете «Правда».) Вот он встретит нас на вокзале — в галифе, в сапогах, с орденами на гимнастерке, — и все сами увидят. На подъездах к Москве поезд бесконечно останавливался, и я уже изнывал от ожидания… Наконец, перрон Курского вокзала… Мы вышли — отца нет. Вынесли вещи — отца нет. Все уже разошлись — а мы стоим, отца нет. Наконец я увидел — он бежит по перрону, в больничной пижаме не по размеру, с подвернутыми рукавами и брюками, худой, небритый.

Чтобы нас встретить, он сбежал из больницы. Оказывается, месяц назад у папы пошла горлом кровь и его уложили в больницу. (То, что у отца туберкулез, мне еще в Тбилиси по секрету сообщил мой двоюродный брат Рамаз. «Слава богу, что не чахотка», — сказал я.)

Когда мы уходили с вокзала, его — орденоносца! — задержали на КПП (у отца не было документов). И выпустили только после звонка из Метростроя. В больницу тогда отец так и не вернулся, вышел на работу. «Война кончится, потом долечусь!» Работал по шестнадцать часов под землей, курил по две пачки в день, и ко Дню Победы туберкулез прошел сам собой.

В сорок пятом как-то пришел отец вечером с работы с каким-то свертком. Зашел в спальню и вышел в форме — темно-синий китель, серебряные погоны; выпятил грудь и подбоченился.

— Это что? — спросила мама.

— А то, что ты теперь генеральша, а шкет (так он меня называл) — генеральский сынок.

(К концу войны, когда для железнодорожников ввели звания, отец стал генерал-директором третьего ранга. Генерал-майор.)

Мне, конечно, было приятно, что папаша — генерал, но в школе об этом не распространялся, потому что называться генеральским сынком я не хотел. Мне было неловко: почти у всех моих приятелей отцы погибли на фронте.

Отцу пришла повестка — вызов в военкомат. Отец поехал туда с работы (а на работу он обязан был ходить в форме) и сел в очередь. А генералы тогда были большой редкостью: генерал-майоров было раз в пятьдесят меньше, чем сейчас генерал-полковников. Кто-то сразу доложил военкому, что в очереди в коридоре сидит генерал. Тот выскочил из кабинета, вытянулся перед отцом:

— Здравия желаю, товарищ генерал!

Отец тоже встал:

— Рядовой необученный Данелия по вашему вызову явился! — и отдал ему повестку.

Был еще такой случай. В сорок пятом году пошли мы с отцом в Сандуновскую баню. Ходили мы туда каждую субботу, — еще до войны, с тех пор, как мне исполнилось пять лет, отец брал меня с собой. Я очень любил ходить с отцом в баню: там был бассейн, там можно было плавать (в этом бассейне отец и научил меня плавать, когда мне было пять лет). Перед бассейном отец всегда мылся у одного и того же банщика, Федора. «Кто сам моется, у того кожа не дышит, — говорил он. — Только банщик может открыть поры, чтобы кожа дышала».

И вот в тот раз отец только лег на лавку к Федору, — подошел невысокий упитанный человек, лет сорока и попросил отца освободить место, потому что имеет право мыться без очереди, ибо он генерал.

Когда он сказал, что он генерал, я почему-то сразу посмотрел на его пипиську. И банщик Федор тоже посмотрел на его пипиську. И отец…

— Товарищ, вы подождите немного, лег же уже человек! — сказал Федор.

— Что значит «лег»? Ты обязан сначала обслужить генерала! Правила надо соблюдать!

— А откуда мне знать, что вы генерал? На вас не написано.

— Потому что я тебе это сказал!

— А сейчас вот и этот товарищ скажет, что и он генерал, — Федор показал на отца. — И как я проверю, кто из вас врет?

— Хорошо, — процедил упитанный и ушел.

— Генералы! — сердито ворчал Федор, натирая отца. — Правильно Ленин сделал, что шпокнул их всех. Нет, новые появились! Я бы их на Лобное место — и розгами, розгами!

И тут банщик вдруг замолчал и перестал тереть отца: между лавок, шлепая босыми ногами по мокрому кафельному полу, шел человек в генеральском кителе с орденами, надетом на голое тело.

И тут все перестали мыться и молча смотрели на это явление. И опять я заметил, что все внимание почему-то концентрировалось на его пипиське. Ну, пиписька как пиписька, ничего особенного. У отца и боевых орденов больше, и…

— Пошли в душ, шкет, — сказал отец и слез с лавки.

В душевой я спросил:

— Пап, а почему ты не сказал, что ты тоже генерал?

— Перед Федором неудобно. Подумал бы, что я такой же мудак.

В один январский день пятьдесят четвертого года отец, как всегда, вернулся с работы в девять. Поужинал, но не стал, как обычно, читать книжку в кресле, а позвал меня помочь ему обмерить стену в кабинете.

— Зачем? — спросила мама.

— Буду делать книжные полки.

— Сам?

— Сам. Время у меня теперь есть. Меня уволили.

Месяца за два до этого было ЧП. Метростроевцы, которые вели проходку под фабрикой «Красный Октябрь», нарвались на карст. Нужно было срочно принимать меры, чтобы корпуса не ушли в землю. Спасательными работами руководил отец (он тогда был уже главным инженером Метростроя). На место происшествия прибыл Председатель Совета Министров Алексей Николаевич Косыгин со свитой. Косыгин огляделся и тоже стал руководить. Рабочие начали путаться в приказах. Положение было критическим, дорога была каждая минута, и отец заорал на Косыгина, чтобы тот замолчал и не мешал работать. Все обомлели.

— Да что вы себе позволяете? — накинулся на отца заместитель Косыгина. — Да вы знаете, с кем вы разговариваете!

Но Косыгин за отца заступился:

— Товарищ прав. Командовать должен кто-то один.

«Красный Октябрь» спасли, Косыгин на отца зла не держал, но начальство отцу это запомнило. И при первом удобном случае (на какой-то стройке пьяный рабочий упал с лесов) его обвинили в том, что в его ведомстве плохо налажена техника безопасности, и отправили на пенсию. (Как шахтеру, ему полагалась пенсия с пятидесяти лет.)

И теперь у отца появилось много свободного времени, и он с утра до ночи пилил и строгал доски — сооружал книжные полки во всю стену.

Отца приглашали на работу в другие ведомства. Но он отказывался:

— Замом не пойду. Или рабочим, или начальником, — и продолжал делать полки.

Через полгода родное Министерство транспортного строительства назначило отца в «почтовый ящик» — начальником закрытой стройки. И полки он теперь доделывал вечером, после работы.

Когда он вышел на пенсию уже окончательно, он часто слушал по «Спидоле» «Голос Америки». И возмущался:

— Вот врут!

— А зачем ты слушаешь, если врут? — говорила мама. — Просто ты понимаешь, что они говорят правду, но боишься сам себе в этом признаться.

И они начинали ругаться.

Отец искренне верил в социализм. Он возмущался тем, что происходит в стране, но списывал это на ошибки, на людей, на бюрократизм, а не на строй. Он считал, что справедливее общественного устройства, чем социализм, человечество не придумало, надо только, чтобы все жили сознательно. И сам старался так жить.