На главном направлении - Антипенко Николай Александрович - Страница 20

Легко сказать — сани. Об оснащении ими войск тоже надо было подумать заблаговременно. Ведь на военных складах не было ни саней, ни специальной упряжи. Пришлось обратиться за помощью к местному населению и одновременно налаживать изготовление их своими силами. К концу декабря 49-я армия имела уже более трех тысяч саней с упряжью. Было сформировано несколько гужевых транспортных рот. В январе и феврале 1942 года вся масса перевозок в войсковом тылу легла на гужевой транспорт.

Однако чем больше гужевого транспорта, тем больше нужно лошадей, а следовательно, и фуража. Чем кормить 4 тысячи лошадей? Мы начали скармливать уцелевшие соломенные крыши и остатки фуража, покинутого эвакуированными жителями. Вскоре на всем фронте наступил жесточайший фуражный кризис.

Далеко в тылу, в пойме Оки, стояли десятки тысяч копен сена, скошенного летом 1941 года. Никто его не вывозил, и ему грозила полная гибель от весеннего паводка. Уже давно мы прослышали про это сено и подумывали, как бы воспользоваться им прежде, чем разольется река. Но для этого требовалось бросить в район сенозаготовок сотни саней с лошадьми и сотни бойцов, раздобыть сенопрессовальные машины, проволоку и шпагат. Мы тщательно разработали план сенозаготовок и доложили его члену Военного совета бригадному комиссару А. И. Литвинову. Он сразу и решительно поддержал нашу инициативу. В течение декабря и января было запрессовано и вывезено к железной дороге свыше 5 тысяч тонн отличного сена, и в те дни, когда 49-я армия осталась почти без фуража, стали поступать один за другим железнодорожные составы с сеном.

Мы не только избежали такого ужасного бедствия, как массовый падеж коней, но оказались настолько обеспеченными по сравнению с соседями, что часть нашего сена начальник тыла фронта взял в свое распоряжение и передал другим армиям. В 50-й армии, например, у нашего соседа слева, конский падеж достиг наибольших размеров. Справедливости ради, следует признать, что в этой беде надо было винить не одних работников тыла. Конечно, и нашим лошадям пришлось бы так же плохо, как лошадям 50-й армии, если бы до этого командующий армией и член Военного совета не поддержали инициативу своих тыловиков.

У нас с командармом, как это часто бывает на войне, дружная работа перешла в личную дружбу. Мы даже условились оставаться неразлучно в одной армии до конца войны.

Один случай показал, как относился ко мне командарм. В январе 1942 года в ходе наступления штаб нашей армии переместился в деревню Барсуки, восточнее Юхнова. Здесь же находился и я с небольшой группой командиров тыла. Возвратившись из какой-то дивизии весь продрогший, я был рад жарко натопленной избе. Раздевшись, присел за столик и стал рассказывать о положении дел в дивизии. Тут же был секретарь парторганизации управления тыла армии И. И. Панкратов. Хозяйка с девочкой возилась у печки. Вдруг все обрушилось. Я пришел в сознание лишь после того, как меня извлекли из-под развалин и тлеющих обломков. Немецкий самолет, пролетая над деревней, угодил 100-килограммовой бомбой прямо в нашу избу. Погибло семь человек, в их числе и хозяйка с девочкой. Мой автомат, висевший на стене, перебило осколком пополам, в бурке оказалась добрая сотня дыр, а сапоги, лежавшие на полу, были изрешечены. Я отделался лишь легкой контузией. В этот момент возвращался с передовой командарм. Увидев догоравшие обломки моей штаб-квартиры и узнав, что в момент прямого попадания бомбы в избе находился я, он заплакал.

Все мы горевали по И. И. Панкратову, которого не стало после этой бомбежки. Это был необыкновенный человек. Партийную работу он начал еще в 1906 году как один из организаторов забастовки на Казанской железной дороге. Позднее жил несколько месяцев на Капри, общаясь там с Горьким. Немало лет провел в сибирской ссылке. В 1941 году ему было за пятьдесят — возраст не призывной, но Иван Иванович решил вступить в ополченскую дивизию. В райвоенкомате ему в этом отказали, принимая во внимание возраст и служебное положение. Тогда он пошел в другой военкомат, где умолчал о своей работе, предъявив лишь партийный билет. Тут же был зачислен в ополченцы и через несколько дней сражался под Москвой. Когда его дивизия, понесшая большие потери, переформировалась, И. И. Панкратова перевели в 49-ю армию на должность делегата связи при начальнике тыла армии. Люди, занимавшие эту должность, обычно ездили в войска с разными поручениями, но, естественно, мы не могли «гонять» такого солидного человека по командировкам. Как раз в это время создавалась парторганизация управления тыла армии, и Панкратова избрали секретарем. Скоро он завоевал всеобщее уважение.

Не было сомнения, что Иван Иванович погиб. И вот в 1946 году, подойдя однажды к телефону, я услышал:

— С вами говорит Панкратов, Иван Иванович…

Опомнившись, я попросил Ивана Ивановича немедленно приехать ко мне.

Оказывается, когда авиабомба попала в наш домик в деревне Барсуки, И. И. Панкратов, тяжело раненный, провалился в подпол, где хранился картофель, и долго пролежал там без сознания. Его извлекли из-под развалин и доставили в госпиталь одной из соседних армий, откуда затем эвакуировали в Среднюю Азию. Он полтора года пролежал в гипсе. Мы, его друзья по 49-й армии, за короткий срок много раз перемещались из одного района в другой, переходили на службу в другие места, и Панкратов не мог нас найти, а мы его и не искали, считая убитым. К концу войны Ивана Ивановича доставили в Москву. Ходил он на протезе — одна нога стала короче на 8 сантиметров.

И. И. Панкратов умер в 1962 году.

Овладев 5 марта 1942 года Юхновом и выйдя за Угру, наша армия перешла к обороне. Иногда и в этот период бои носили ожесточенный характер. Противник не раз пытался отбросить наши войска на восточный берег Угры.

Около месяца штаб армии, включая и управление тыла, располагался в деревне Кувшиново, в 3–4 километрах от противника, находившегося на противоположном берегу реки. Гитлеровцы держали нашу деревню под непрерывным артиллерийским обстрелом. Сначала мы прятались в щелях, потом надоело, все сидели в домах и работали.

Близилось время весеннего паводка. Низководные мосты, построенные армейскими инженерными и дорожными частями, вот-вот могли быть снесены ледоходом. День и ночь работали в течение двух недель мостостроительный и дорожностроительный батальоны, воздвигая высоководный мост через Угру. Наконец донесли рапортом о его постройке Военному совету армии. За несколько дней до этого командующий артиллерией генерал Н. А. Калиновский выставил вокруг моста зенитное прикрытие.

Мы знали, что немцы тщательно наблюдали с воздуха за нашим строительством. Наблюдали, но не нападали. А когда мост достроили и командарм торжественно разрезал ленточку для пропуска автомобильного транспорта, на другой же день противник произвел мощный налет авиации. Сначала он подавил наши зенитные средства, а затем разрушил мост. Стоя под деревом вместе с генералом И. Г. Захаркиным в каких-нибудь 500–600 метрах от моста, мы наблюдали картину его гибели.

Не описать обиды, какую пришлось испытать, увидев мост, упавшим в реку. Пришлось приниматься за строительство нового на том же месте с использованием уцелевших подходов (Угра разлилась в то время на 6–8 километров). Наконец по новому высоководному мосту пошли транспорты с боеприпасами, горючим, а затем и тяжелая материальная часть.

Как раз в те дни к нам в армию приехала монгольская делегация во главе с С. Лувсаном[7]. Она приехала по только что восстановленному мосту в сторону боевых порядков войск. К счастью, ей удалось выйти без потерь из зоны интенсивного артиллерийского огня, но все же командарму пришлось давать объяснение вышестоящему начальству, почему он допустил такую рискованную для гостей поездку. В составе делегации находилась С. Янжима — государственный и общественный деятель Монголии, жена и соратник Сухэ-Батора.

Вторая, более обширная монгольская делегация во главе с маршалом Чойбалсаном посетила другие войска фронта и вручила подарки советским воинам. Там тоже сложилась трудная боевая обстановка. К счастью, делегация благополучно миновала зону минометного и артиллерийского огня.